Не мог больше Эвриал обуздывать влечение, но, забыв о страхе, отринул и сдержанность и, подступив к женщине: «Наконец, — говорит, — сорвем мы плод любви»; и к словам прибавил дело. Она же противилась, говоря, что ей надобно заботиться о чести и добром имени и что ничего иного их любовь не требует, как только слов и поцелуев. На это Эвриал, улыбаясь, говорит: «Или известно, что я пришел сюда, или нет. Если известно, нет человека, который не заподозрил бы и все прочее, и глупо принимать бесчестие ни за что. Если неизвестно, то и об этом тоже никто не известится. Это залог любви, и я скорее умру, чем без него останусь». — «Ох, да это грех!» — говорит Лукреция. — «Грех, — отвечает Эвриал, — не пользоваться благом, коли можно: неужто доставшийся случай, так долго искомый, так сильно желанный, я упущу{63}?» — и, ухватившись за ее платье, без труда победил он женщину, сражавшуюся без желания победить{64}. И не принесла ему пресыщения эта Венера, как Амнону познанная им Фамарь{65}, но лишь сильнейшую жажду любви разожгла. Памятуя, однако, об опасности, Эвриал, вкусив немного пищи и вина, ушел против воли Лукреции. И ни в ком не возникло подозрений, ибо его считали одним из носильщиков.
По пути удивлялся сам себе Эвриал и сам с собою рассуждал: «О, встреться мне сейчас император и признай меня, какие подозрения возбудило бы в нем это платье, как бы он надо мною посмеялся! притчею стал бы я для всех и для него посмешищем. Он бы меня не отпустил, покамест не вызнал бы все; пришлось бы сказать, что значит эта сельская одежда, но я солгал бы — не к этой, а к другой женщине описал бы свой приход. Ведь и сам он ее любит, и не в моих привычках — открывать мои любовные дела. Никогда бы я не выдал Лукрецию, которая меня приняла и спасла». В таких рассуждениях он замечает Ниса, Ахата и Палинура и обгоняет их, и не был узнан ими прежде, нежели пришел домой и, сложив с себя отрепья и облекшись в свою ризу, рассказал все случившееся. Когда он повествует, какой страх и какая радость ему выпали, отражаются на лице его то боязнь, то ликование. Припомнив же свой ужас: «О глупец! — восклицает он, — доверил свою голову женщине! Нс тому учил меня отец, когда говорил, что никакой женщине не следует вверяться. Он говорил, что женщина-животное неукротимое, ненадежное, переменчивое, жестокое, тысяче страстей преданное. Я же, забыв отцовскую науку, жизнь свою предал бабенке. А ну как признал бы меня кто, зерном нагруженного? какой позор, какое бесчестье было бы мне и моим потомкам! Удалил бы меня от себя Цезарь как человека легкомысленного и безумного; проклял бы я эти затеи. А что, коли бы муж, копаясь в ларях, нашел меня спрятанного?.. Суров Юлиев закон с прелюбодеями{66}, но мужняя скорбь требует жесточайших кар, чем любым законом дозволяется. Закон казнит железом, а муж казнит бичеваньем в кровь, а иным любодеям еще и ерша загоняет{67}. Но допустим, он пощадит мою жизнь: не ввергнет ли меня в цепи, не предаст ли, обесчещенного, Цезарю? Предположим, что я ускользнул бы из его рук, затем что он был безоружен, а мой верный меч висит на боку. Но с ним были спутники, и оружие по стене развешано, только хватай, а в доме длинная стая челяди: вопли бы тотчас поднялись, и двери остались заперты; тут-то совершилось бы мое наказание... Увы мне, безумцу!
Не благоразумие спасло меня от этой опасности, но один только случай. Что за случай? — расторопное остроумие Лукреции. О верная женщина! о мудрая любовница! о славная и благороднейшая любовь! Почему я тебе не верю? Почему не предаюсь твоей верности? Будь у меня и тысяча голов, все бы препоручил тебе. Ты верна, ты осторожна, ты мудра, ты умеешь любить и сберечь возлюбленного. Кто бы мог так быстро измыслить способ отвлечь ищущих меня, как ты его измыслила? Ты сохранила мне эту жизнь, и ее я тебе посвящаю. Что я дышу, не моя заслуга, но твоя, и не будет мне тягостно ради тебя утратить то, чем я благодаря тебе обладаю. Ты имеешь право над моею жизнью, ты и власть над смертью. О белая грудь, о сладостный язык, о нежные очи, о быстрый разум, о члены мраморные, полные сока{68}, когда же я вновь вас увижу? когда снова укушу коралловые губы, когда трепещущий язык вновь почую, лепечущий в моих устах, к этой груди когда опять притронусь? Мало, Ахат, видел ты эту женщину! Чем женщина ближе, тем прекраснее. Если 6 ты был со мною вместе! Не столь была прекрасна жена Кандавла, царя лидийского, сколь она. Не удивляюсь, что он пожелал показать обнаженную жену своему другу, чтобы сполна насладиться отрадою{69}. Я сделал бы то же, имей я возможность явить тебе Лукрецию нагою, иначе я не могу тебе изъяснить, сколь велика ее краса, и ты не сможешь оценить, сколь весомою и полною была моя радость. Но порадуйся со мною, затем что услада моя была больше, чем выразишь словами».