Так Эвриал Ахату, и не меньше того Лукреция говорила сама себе. За всем тем ее веселье было меньше, ибо молчаливее; она не имела кому довериться в этих делах, Сосии же не осмеливалась рассказать обо всем из-за стыда.
Между тем Пакор, паннонский рыцарь, из знатного дома» бывший в свите императора, воспламенился любовью к Лукреции и, будучи красив, почитал свое чувство взаимным и думал, что одна женская стыдливость ему помехой. Она, по обыкновению наших дам, на всех взирала с ласковым лицом: это искусство или, скорее, лукавство, чтобы не разоблачить истинную любовь. Пакор теряет рассудок и не может ничем утешиться, разве что проникнет в мысли Лукреции. У сиенских дам в обычае часто посещать часовню блаженной Марии, нарицаемую Вифлеемской, у первого милевого камня. Туда отправилась Лукреция, провождаемая двумя девицами и некоей старушкою: Пакор последовал за нею, в руке держа фиалку с позолоченными лепестками, в стебле у которой было спрятано любовное письмо, написанное на самой тонкой бумаге. Неудивительно это: сообщает же Цицерон, что ему показывали «Илиаду», так тонко написанную, что она целиком помещалась в ореховой скорлупе{70}. Преподносит Пакор фиалку Лукреции и себя препоручает. Отвергает подарок Лукреция; паннонец настаивает, усердно моля. Тут старушка: «Прими, — говорит, — госпожа, подаренный цветок: чего бояться там, где нет опасности? Дело невеликое, а ты сможешь успокоить этого рыцаря». Последовала Лукреция старушечьему совету и взяла фиалку, а пройдя немного далее, отдала ее одной из девушек. Вскоре им встретились два студента, которые без особых усилий убедили девицу отдать им цветок и, раскрыв стебель фиалки, обнаружили любовные стихи.
Обычно этот род людей был весьма любезен нашим дамам, но после того как императорский двор явился в Сиену, над ними начали смеяться, презирать их и ненавидеть, затем что звон оружия больше услаждал наших дам, чем прелесть учености. От этого вышла безмерная зависть и великое соперничество, и тога искала всеми способами навредить панцирю. Потому-то, когда открылась хитрость с фиалкой, они тотчас идут к Менелаю и просят прочесть письмо. Он, опечаленный, отправляется домой, бранит жену и дом наполняет воплями; жена отрицает свою вину, излагает, как было дело, и приводит старуху в свидетели. Муж идет к императору, учиняет жалобу, вызывают Пакора. Тот признается в проступке и, прося о милости, скрепляет клятвою, что никогда больше не станет докучать Лукреции. Ведая, однако, что Юпитер не гневается, но улыбается вероломствам влюбленных, он питал свой бесплодный пламень тем усердней, чем сильней ему запрещали. Пришла зима и, Нота изгнав, допустила входить лишь Борею. Падает с неба снег; предается забавам город. Бросают дамы снежками на улицы, а юноши в окошки. Тут Пакор, улучив возможность, новое письмо заключает в воск, а воск облепляет снегом и, сделав шар, швыряет в окно Лукреции. Кто станет отрицать, что Фортуна всем правит? кто не жаждет приязненного ее веяния? Ведь час благосклонной судьбы значит не меньше, чем от Венеры прийти, взяв рекомендацию, к Марсу{71}. Иные говорят, что Фортуна не имеет власти над мудрецом, и я в сем уступаю тем мудрецам, которые одною добродетелью наслаждаются, которые, будь они бедны, или больны, иль в Фаларидовом коне{72} заключены, почитают свою жизнь блаженною: однако ни одного такого доселе я не видал и не думаю, что они существуют. Обычная жизнь людская нуждается в благосклонстве Фортуны. Кого хочет, она возвышает, кого хочет, принижает. Кто Пакора погубил, как не Фортуна? Разве не мудрый был замысел — заключить послание в стебель фиалки, и теперь — переправить письмо с помощью снега? Кто-нибудь скажет, что можно бы и осторожнее, — а пособи этой затее Фортуна, сочли бы его и осторожным, и мудрейшим. Но противная судьба шар, выпавший из рук у Лукреции, прикатила к огню, где снег от жара растаял, растопился воск и объявилось письмо, а гревшиеся старушки и бывший там Менелай его прочли, и поднялась новая распря, от коей отделался Пакор не извинениями, но бегством. Эта любовь пошла на пользу Эвриалу, ибо пока муж наблюдает за всеми шагами и поступками Пакора, дает место хитростям Эвриала. Справедливо говорят: нелегко устеречь то, на что многие нападают.
Ждали любовники после первого свидания второй встречи. Был проулочек между домами Лукреции и ее соседа, теснее некуда, в котором, если ставить ноги на обе стены, легко было взобраться к окну Лукреции. Но подняться туда можно было лишь ночью. Менелаю надобно было отправиться в деревню и там заночевать; этого дня любовники ждали, как Сатурналий. Вот и отъезд. Сменив одежды, Эвриал втискивается в проулок; здесь у Менелая была конюшня, в которую, наученный Сосией, вошел Эвриал и там, пережидая ночь, спрятался в сене. Тут глядь — Дромон, второй Менелаев слуга, смотревший за конями, чтобы наполнить ясли, принялся брать сено из того угла, где Эвриал: он думал взять еще и проткнул бы Эвриала вилами, если б не появился Сосия, который, приметив опасность, говорит: «Дай, братец, я сделаю: я задам коням корму, а ты покамест поди глянь, готов ли нам ужин: надобно повеселиться, пока хозяина нет. Лучше нам с хозяйкою, чем с ним: она любезная и щедрая, а он — гневливый, крикливый, скупой, всем недовольный: не бывает нам добра, когда он рядом. Разве не видишь, как изнуряет наши животы неправедной мерой? Тот, кто сам никогда не сыт, — вон как он нас мучит голодом! Он не дает даже питаться плесневелыми кусками бурого хлеба, целый месяц заново подает вчерашнее рагу, селедку и соленых угрей переносит с одной трапезы на другую и пересчитанные былки порея помечает и запирает, чтоб мы не трогали! Горе тому, кто ищет богатства через такие муки. Что глупей жизни в нищете ради смерти в достатке? Сколь лучше наша госпожа, которая мало того что телятами нас кормит и нежными козлятами, так еще и курочек и дроздов подает, и отменного вина в достатке. Поди, Дромон, погляди, чтобы стол был вычищен». — «Об этом, — говорит Дромон, — я позабочусь; лучше я буду лощить столешницу, чем коней. Нашего господина я нынче отвез в деревню, чтоб ему пусто было, и ни слова он мне не молвил, кроме как вечером, когда отсылал меня с конями, велел передать госпоже, что этою ночью не вернется. Я рад, Сосия, что ты наконец возненавидел хозяйский нрав; я бы уж давно сменил господина, кабы госпожа меня не удерживала утренними гостинцами. Ох, не спать нам нынче ночью: давай-ка пить и есть, пока день не настанет. За месяц столько не сбережет наш господин, сколько мы за одним ужином спустим».