Я нынче ночью не взвалю на себя эту тяжесть, затем что у меня плечи болят, я совсем разбит и не гожусь таскать тяжести: или сам его поднимай, или брось это дело». — «Эх! ну, и этого довольно», — отвечает Агамемнон и отправляется спать. Туг Эвриал говорит: «Останусь-ка я еще на часок — может, кто-нибудь да отопрет». Ахат же, уставший тратить время, про себя проклял Эвриала, что так долго держит его без сна.
Недолго они ждали: вот сквозь щели завиделась Лукреция со скудной лампадой, а Эвриал приблизился и сказал: «Здравствуй, душа моя{84}, Лукреция!» Но она, испуганная, хотела было бежать, а потом, опамятовавшись, спросила:
«Кто ты?» — «Твой Эвриал, — говорит он: — отопри, моя услада, я здесь уже полночи ради тебя прячусь». Узнала Лукреция его голос, но, боясь обмана, не решилась отпереть, пока не услышала от него тайное слово, известное лишь им двоим. Тогда с большим усилием она отвела задвижку, но так как двери были заперты на много засовов, кои женская рука не могла отвалить, дверь открылась едва на полфута. «Это мне не помеха», — говорит Эвриал и, вжавшись, правым боком протиснулся и принял женщину в объятья. Ахат остался стеречь снаружи.
Тут Лукреция, то ли от страха великого, то ли от ликования обессилев, оседает, бледнея, у Эвриала в руках, речи лишившись, очи смежив, и по всем признакам кажется мертвою, разве что тепло и биение крови в ней остаются. Эвриал, перепуганный внезапным несчастьем, не знал, что делать, и сказал себе: «Если сейчас уйду, буду повинен смерти, женщину покинув в такой опасности. Но если останусь, явится Агамемнон или другой кто из домашних, и я погиб. Увы, любовь злосчастная, в тебе желчи больше, нежели меда! И полынь тебя не горше. Сколько опасностей ты на меня напустила, скольким смертям обрекла мою голову! Только и оставалось, что на моих руках умертвить эту женщину. Почему ты меня не извела? почему львам меня не бросила? О, сколь желаннее была бы мне смерть на ее лоне, чем ее смерть на моем!» Но любовь победила мужа. Отбросив заботу о своем спасении, он остался с женщиной; и, поднявши безмолвное тело, целуя его, залитый слезами, молвил: «Увы, Лукреция, где ты, средь каких племен? Где твой слух? Почему ты не отвечаешь, почему не внемлешь? Открой глаза, молю, и посмотри на меня; улыбнись мне, как бывало; я здесь, твой Эвриал; твой Эвриал тебя обнимает, душа моя. Что ж не целуешь меня в ответ? Сердце мое, ты умерла или спишь? Где мне искать тебя? Если ты хотела умереть, почему не сказала мне, и я бы умер с тобою?
Если не слышишь, смотри — меч пронзит мне бок, и возьмет двоих одна кончина. О жизнь моя, сладость моя, отрада моя, надежда единственная, неколебимый покой! Так-то я должен лишиться тебя, Лукреция? Открой глаза, подними голову; ты еще не мертва, я вижу: еще в тебе есть тепло, есть дыхание. Что же не заговоришь со мною? Так ты меня привечаешь? к таким утехам зовешь? такую ночь мне даруешь? Поднимись, молю, душа моя, посмотри на твоего Эвриала; здесь я, твой Эвриал». Так говоря, струил он слезы потоком на ее лоб и виски, и ими, как розовой водою, пробужденная, восстала она, точно от глубокого сна, и, узрев своего любовника, воскликнула: «Увы мне, Эвриал, где я? Почему ты не дал мне умереть? Счастливою скончалась бы я у тебя на руках. О если бы мне так уйти, прежде чем ты отбудешь из города!»
За сею беседою идут они в комнату, где проводят такую ночь, какая, мне мнится, была между двух любовников, когда на высоких ладьях увез Парис похищенную Елену. Столь сладкою та ночь была, что молвили оба, что Марсу и Венере не было вместе так хорошо. «Ты мой Ганимед, ты мой Ипполит и мой Диомед», — молвила Лукреция. «Ты моя Поликсена, — отвечал Эвриал, — ты Эмилия{85}, ты сама Венера»; и восхвалял то уста ее, то ланиты, то очи. Подняв покрывало, он увидел тайные красоты, не виденные прежде, и молвил: «Я нахожу больше, чем надеялся. Такою узрел Актеон купающуюся в ключе Диану. Что прекраснее этих членов, что их белее? Я вознагражден за все опасности. Чего не подобало бы ради тебя претерпеть? О дивная грудь, о сосцы, достойные ласки! я ли вас касаюсь, я вами обладаю, вы в моих руках? О изящные члены, о благоухающее тело, подлинно ль ты в моей власти? Лучше бы теперь умереть, пока еще радость эта свежа, пока не случилось какой беды. Душа моя, я обнимаю тебя — или это сон? Вправду ли эта отрада — или она мне в безумии мнится? Нет, не во сне, но подлинно все совершается{86}. О сладкие лобзанья! о любезные объятья! о медовые укусы! Никого нет меня счастливее, никого блаженнее! Но увы, сколь быстротечны часы! Неприязненная ночь, куда ты летишь?.. Стой, Аполлон, останься подольше в преисподней. Что так споро влечешь коней под ярмо? Позволь им еще попастись. Дай мне ночь, какую дал Алкмене. Что так внезапно покидаешь Тифона твоего ложе, Аврора? Если бы ты была столь мила ему, как мне Лукреция, не дал бы он тебе подняться так рано. Никогда ночь не казалась мне столь краткой, хотя я и бывал у британцев и даков». Так Эвриал; но не меньше того молвила Лукреция. Ни лобзанья, ни слова не оставалось без ответа. Прижимался он, прижималась она, и после Венериных игр они не падали, утомленные, но как Антей от земли воздымался, окрепнув, так после сраженья они становились бодрей и сильней. Когда ночь прошла и кудри свои из океана поднимала Аврора, они расстались. И много дней не было им случая встретиться, ибо надзор день ото дня усиливался. Все, однако, одолела любовь и нашла наконец путь к свиданью, коим любовники часто пользовались.