Глядя на Эвриала всякий раз, как он проходил мимо, и Лукреция не могла смирить своего пламени; долго она размышляла, кому открыться, ибо кто молча пылает, сильнее снедается. Был среди мужниных слуг немец Сосия, старик, преданный хозяину, которому он уж долго служил достойным образом. К нему приступает влюбленная, больше доверяя племени, чем человеку. Шествовал император по городу, великой толпою вельмож окруженный{28}, и уже проходил близ дома Лукреции, которая, приметив присутствие Эвриала, говорит: «Подойди, Сосия, ты мне нужен на минуту{29}. Взгляни из окна вниз: в каком народе найдутся юноши, подобные этим? Смотри, как хорошо они завиты, какие осанистые, с широкими плечами. Погляди на их кудри, на умащенными кольцами завитые локоны{30}. О, какие лица, сколь белые шеи! Какая поступь, какие доблестные груди! Не тот это род людей, что наша земля производит, — это отрасль богов или поколение, посланное с небес{31}.
О, когда бы из них дала мне мужа Фортуна! Не будь свидетелями мои глаза, никогда бы не поверила, если бы ты мне об этом рассказывал, пусть и слывут германцы превосходнее всех народов. Я думаю, их край, лежащий под самым Бореем, заимствуется белизной у великого холода. А знаешь ли ты из них кого?» — «Весьма многих», — говорит Сосия. Тут Лукреция: «Знаешь ли Эвриала, франка?» — «Как самого себя, — молвит Сосия. — Да почему ты спрашиваешь?» — «Я скажу тебе, — отвечает Лукреция. — Я знаю, что это дело наружу не выйдет: твоя доброта дает мне такую надежду. Из всех, кто состоит при императоре, никто мне не милей Эвриала. К нему мой дух влечется. Не знаю, какое пламя палит меня; не могу ни забыть о нем, ни дать себе покоя, пока не сделаюсь ему известной. Ступай, Сосия, прошу тебя, найди Эвриала; скажи, что я люблю его; ничего больше от тебя не хочу, и ты не пожалеешь, что взялся за эту службу». — «Что я слышу? — отвечает Сосия. — Мне делать или затевать такие гнусности{32}? Госпожа, мне предать хозяина? в старости взяться за обманы, коими я и в молодости гнушался? Нет, славное чадо этого города, лучше изгони преступный огонь из чистой груди и оставь ужасные надежды. Угаси этот пламень: нетрудно отразить любовь тому, кто противостоит ее первому натиску; но кто ласкает и пестует это сладкое зло, суровому и надменному господину отдается в рабство, чей ярем он не сможет скинуть, когда захочет. Что, коли муж твой проведает? какими наказаньями тебя истерзает? Нельзя утаить любовь надолго». — «Молчи, — говорит Лукреция, — нет здесь места страху; тот ничего не боится, кто не боится умереть. Какой исход ни даст мне жребий, все снесу». — «Куда ты идешь, несчастная? — Сосия ей в ответ. — Дом обесславить, одна из своего рода станешь прелюбодейкой. Думаешь, дело безопасное? Тысяча глаз вокруг тебя. Не позволит ни мать твоя утаить преступление, ни муж, ни родичи, ни служанки. Если рабы промолчат, заговорят кони и псы, двери и мраморы тебя обличат. Пусть и скроешь ты все, но от Того, Кто видит все, скрыть не можешь — от Бога. Что же казнь прямая, страхи ума виновного и душа, полная грехом, себя страшащаяся? Защиты нет великим преступлениям. Укроти, молю, пламень нечестивой любви, отгони страшное деяние от чистого ума, бойся запятнать новыми объятиями супружеский одр». — «Знаю, что ты прав, — отвечает Лукреция, — но безумие толкает меня искать худшего. Знает мой дух, какая пропасть впереди, и мчится, зная; одолевает и владычит безумье, и над всем умом господствует могучая любовь. Остается следовать тому, что велит власть любви. Долго, увы, долго боролась я впустую; если жалеешь меня, отнеси мою весть». Застонал при этих словах Сосия. «Этой сединой моей старости, — промолвил он, — этой грудью, утомленной заботами, и верной службой, которую я нес для твоего семейства, заклинаю на коленях: удержи безумие, себе самой помоги. Хотеть выздоровления — уже часть выздоровления». Тут Лукреция: «Не вовсе покинул стыд мою душу: послушаюсь тебя, Сосия. Одолею любовь, не желающую подчиняться{33}. Единственное бегство от этого зла — смертью предупредить преступление». Устрашенный такими речами, говорит Сосия: «Умерь, госпожа, порывы необузданной думы; усмири свой дух; ты достойна жизни, ибо мнишь себя достойною смерти». — «Решено, — говорит Лукреция, — я умру. Совершенное преступление отмстила мечом жена Коллатина; я же, поступив достойнее, смертью предварю провинность. Выберу род гибели: железом, петлею, пропастью, ядом можно защитить добродетель; прибегну к одному из них». — «Я не допущу!» — отвечает Сосия. Но Лукреция говорит: «Если кто решился умереть, ему не помешаешь. Порция, дочь Катона, по смерти Брута, когда клинок у нее был отнят, проглотила горящие уголья». — «Если столь бурное безумие отяготило твой дух, — молвит Сосия, — надобно заботиться скорее о твоей жизни, чем о славе. Слава всегда лжива: иной раз дурному дается добрая, а доброму дурная. Испытаем-ка мы этого Эвриала и послужим делам любви. Моя это будет задача; если не ошибаюсь, вручу я тебе это дело сделанным».