Молвив это, зажег он любовью дух распаленный и надежду подал сомнительным думам{34}. Но у него не было намерения сделать по сказанному. Он старался отвлечь госпожу и безумие ее ослабить, ибо часто время угашает пламень и день уносит горести{35}. Замыслил Сосия мнимыми надеждами увлекать девушку, покамест император не удалится или мысли ее не переменятся, опасаясь, что если он откажется, найдет она другого вестника или же руки на себя наложит. Потому он принялся изображать, что ходит туда-сюда и что Эвриал обрадован ее любовью и ждет удобного времени, когда они смогут побеседовать друг с другом. Иногда он говорил, что не было случая с ним перемолвиться; иногда — что тот послан за пределы города и откладывает радость до своего возвращения. Так много дней тешил он недужную душу и, чтобы не во всем лгать, только раз подступил к Эвриалу со словами: «О, как тебя здесь любят, кабы ты знал!» — а когда тот начал допытываться, что это значит, ничего не ответил больше.
А Эвриал, непогрешимым луком вожделения пораженный, не давал покоя своему телу; тайный огонь опустошал жилы, снедая утробу. Однако он не признал Сосию и не думал, что тот послан Лукрецией, ибо у всех нас меньше надежды, чем желания. Когда он увидел, что влюблен, долго дивился своему безрассудству и много раз себя попрекал:
«Ведь знаешь ты, Эвриал, каково владычество любви: долгие скорби, краткие веселья; малые радости, великие страхи. Всегда умирающий, никогда не умерший — вот каков влюбленный. Зачем же ты сызнова впутываешься в эти глупости?» Но когда увидел, что впустую старается: «Да что же, — говорит, — напрасно я, несчастный, бьюсь с любовью? Неужели мне удастся то, что не удалось Юлию, и Александру, и Ганнибалу? Да что я говорю об одних воителях? Взгляни на поэтов: Вергилий, на веревке спущенный, повис на середине башни, когда надеялся насладиться объятьями подруги{36}. — Но, может быть, кто-то извинит поэта как человека, приверженного беспорядочной жизни. Что скажем о философах, знатоках наук, наставниках в искусстве доброго жития? Аристотеля, как коня, оседлала жена, уздою стеснила, шпорами стрекала{37}. Богоравна власть Цезарей, и неверно присловье: „Меж собой не в ладу, в одном не останутся доме вместе величье и страсть“{38}. Есть ли более великий любовник, чем наш Цезарь? Сколько раз предавался он делам любви? Геркулес, муж сильнейший и истая отрасль богов, говорят, сложив колчан и львиную шкуру, взял прялку, дал себе надеть с изумрудом перстни, непокорные усмирил он кудри и рукой, привыкшей нести дубину, тянул нити на быстром веретене{39}. Это страсть природная. Чувствует любовь и племя пернатых: к горлице черной любовь в птице зеленой горит, часто с пестрою в брак голубка белая входит, если я правильно помню, что Фаону сицилийцу пишет Сапфо{40}. Что сказать о четвероногих? Бьется за подругу телец. Сражаться готов боязливый олень и ревом возвещает овладевший им пыл{41}. Снедает огонь гирканских тигров. Разящий вепрь острит клыки. Гривой трясут пунийские львы. Коли движет любовь{42}, пылают неистовые чудовища моря. Ничто не чуждо, ничто не запретно для любви. Ненависть уступает, когда любовь приказывает. Бурное пламя поднимает она в молодых, в изнуренных старцах возрождает унявшийся зной; девам поражает грудь неведомым огнем. Что ж я противлюсь уставам природы? Любовь одолевает все; итак, любви покоримся{43}!»
Порешив на том, он отыскивает сводню, чтобы поручить ей снести письмо даме. Нис, верный его товарищ, был в этих делах знаток: ему достается эта задача, он приводит старушку, которой вверяют письмо, составленное в таких выражениях:
«Поздоровался бы я с тобою, Лукреция, в моем письме, если б сам был поздорову. Но вся моя надежда и на здоровье, и на самую жизнь от тебя зависит. Я люблю тебя больше, чем самого себя, и думаю, не скрылся от тебя огонь в уязвленной моей груди. Свидетелем тебе — мое лицо, часто от слез влажное, и вздохи, испускаемые при виде тебя. Будь снисходительна, прошу, к моей откровенности: пленила меня твоя красота, и держит в узах несравненное изящество очарования, коим ты всех превосходить. Доселе я не знал, что такое любовь: ты подчинила меня власти Купидона. Долго я силился, признаюсь, избежать сурового властительства, но одолел твой блеск мои попытки: одолели лучи очей, сильнейшие солнца. Я твой пленник, я более сам в себе не властен. И сна, и пищи ты меня лишила. Тебя и днем и ночью я люблю, тебя желаю, тебя зову, тебя ожидаю, о тебе помышляю, на тебя уповаю, о тебе радуюсь. Тебе мой дух принадлежит, я весь с тобою{44}; ты одна спасти меня можешь, ты одна и погубить. Выбери из двух одно и отпиши мне, что решишь. Не будь, однако, со мною суровей словами, чем была глазами, которыми ты меня связала. Не прощу о великом деле: ищу лишь возможности с тобой беседовать; одна лишь цель у сего письма, чтобы то, что ныне пишу, мог я сказать пред тобою. Если это позволяешь, я живу, и живу счастливым; если запрещаешь, гаснет мое сердце, любящее тебя больше, чем меня. Вверяюсь тебе и твоей верности{45}. Прощай, душа моя и жизни моей опора».