33. Стоит повествования и торжество, совершившееся в городе по случаю этой победы. Зрелище для римских патриотов было поистине восхитительное, когда царские военачальники, разбив врагов наголову, или лучше сказать, — без труда совершив над теми наглецами чудные подвиги, раздели павших, собрали множество оружия, одежд, коней и всякой красивой рухляди, и вели с собою живых пленников и их коней, первых закованными в цепи, а последних пущенными в стадо рогатого скота; взяли также и все войско, — ибо по истреблении неприятельской армии, там нечего было бояться, — и все это представили царю в виде блистательных трофеев. Приняв свои войска и узнав в подробности весь ход дела, царь стал осматривать пленников — каждого из них с его конем и принадлежностями. Они были изнурены: но и под этими костями да кожею можно было замечать прежнее цветущее их состояние; одежда на них была не прежняя, а изорванная, какая случилась и какую давали им из сострадания. Обошедши внимательно их ряды и видя изнуренные их тела, которые почти нельзя было назвать телами, а разве тенями древних гигантов, замечая также, что души их были сокрушены тяжкими страданиями, хотя поднятыми бровями и важною осанкою обнаруживали признаки прежней свободы, царь тронут был постигающими человека несчастьями и, поднявши руки к небу, внятным голосом вознес благодарение Богу. Желая сохранить память об этом событии, он приказал изобразить его на стенах царских палат, — и не это только, но и прежние, по милости Божией, одержанные победы. Настоящее дело тогда же действительно и было изображено в портике; а других изображений, по причине последовавшей смерти царя, кончить не успели. Затем царь, желая воздать благодарность Богу за все, приказывает водить пленных в торжественной процессии — не для того, чтобы недавно совершенными подвигами величаться самому, как делают люди тщеславные и малодушные, но чтобы виновником победы признать Бога и славословить Его одного. Это торжество устроено было так: царь стоял на возвышенном месте во Влахернском дворце, обратившись лицом на запад к морю, откуда ему все было видно, и откуда сам он виден был всем. Пленники ведены были по одному в ряд, и каждый из них сидел на коне, опустив обе ноги на одну сторону. При этом каждому дано было в руки копье из папируса, или из какого-нибудь другого слабого вещества, в знак совершенного их поражения. По обеим сторонам этой процессии стояли огромные толпы народа, из которого многие тронуты были несчастьем пленных и жалели, что с таким бесчестьем ведут вельмож; другие насмехались, говоря, что это — естественное следствие гордости, которая сначала немного польстит, а потом подвергает большой беде; иные же из черни посвистывали и глумились над ними. Удовольствие — видеть эту торжественную процессию пленников не заставляло зрителей переходить с места на место, как будто бы она от них удалялась и оставляла их одних назади: напротив, здесь один только что проходил, как за ним следовал другой; и первый, одним своим появлением доставив зрителям порядочное удовольствие, не опечаливал их своим удалением, потому что его место тотчас занимал другой и тоже увеселял толпу. При такой постоянной смене проезжавших одного за другим лиц, забавляло зрителей и то новое зрелище, что головы пленных были вокруг острижены. По этому случаю, как слух их наслаждался остроумными замечаниями, так и взор — новым разнообразным зрелищем; ибо эта картина постоянно разнообразилась тем, что взрослый следовал за юношею, обнаженный за одетым, накрытый шапкою за непокрытым, печальный за дерзким, сухощавый за тучным, убитый страданиями за сохранявшим присутствие духа, — и каждый приковывал к себе взоры развлекавшихся глаз. Притом, этот прямолинейный поезд растянут был не на малом пространстве, но разделен посотенно значительными расстояниями. Каждый из ехавших, поравнявшись с царем, должен был, хотя бы и не хотел, приподняться на седле и поклониться царю, показывая смиренный вид и выражающуюся в лице надменность души заменяя выражением кротким. Итак, вступив в город и проехав его из конца в конец в торжественной, оскорбительной процессии, они потом заключены в крепость Зевгзиппа. Люди площадные смеялись над ними, а более образованные жалели о них. Так шли тогда дела.