Аббат Прево
История о немом целителе
Один врач из Лондона, влачивший жалкое существование, устал от безвестности и непризнания на родине и, по зрелому размышлению, вознамерился перебраться в Лиссабон – там он надеялся прикрыть отсутствие заслуг личных ролью представителя своей нации и таким образом воспользоваться благоволением всей Европы к английскому искусству врачевания.
Он не знал ни слова по-португальски; но ничуть не обескураженный сим фактом, стал измышлять, как преодолеть досадную помеху: стоит прикинуться немым, еще вернее – глухонемым, и диковинность явления непременно повысит его репутацию, а это – прямой путь к достатку. Мнения противоположного придерживался Фонтенель, полагавший, что истинный целитель говорлив, и многоречивость его – порой даже лишенная смысла – неотъемлемая примета его ремесла. Весьма любопытные рассуждения на сей счет содержатся в прославленных «Похвальных словах» Фонтенеля, а именно в академической похвальной речи, произнесенной им в честь Литре: «Целителю, в отличие от простого анатома, приличествует красноречие. Анатом изучает и трактует исключительно предметы реальные, целитель же строит догадки о материях неопределенных, сопровождая свои предположения серьезными обоснованиями, только так возможно ободрить и успокоить больного, как истинного, так и мнимого. Порой у врача нет иного лекарства, кроме слова, ибо его планида – общение с тем, кто пребывает в состоянии слабом и беспомощном, точно малое дитя. Заболевший человек становится наивным и доверчивым, к тому же большинство из нас обращается к медикам скорее для отвлечения от своего недуга, нежели для исцеления от него. Одних дельных советов врачу недостаточно: излечивать, не прибегнув к помощи красноречия, – удел чудотворцев».
Нельзя не отметить точности такого рода наблюдений. Впрочем, нашему английскому целителю удалось достичь успеха иным приемом. Он нашел себе компаньона – одного шарлатана, который, в противовес ему, не притворялся немым, а болтал без умолку, и за несколько недель наделал немало шуму о чудесах, творимых своим хозяином. Никто не удостоверился в правдивости его историй, но весь Лиссабон оживленно обсуждал сто удивительных исцелений, достигнутых не благодаря обычным медицинским предписаниям, ощупыванию пульса и прочим операциям, а с помощью невиданного природного дара определять заболевание исключительно по виду и по запаху.
Первые пациенты английского врача воображали себя частью бесконечной вереницы исцеленных и стремились попасть на прием в прославленное лечебное заведение. Поддерживать такой миф оказалось несложно. Безмолвие избавляло от неприятной необходимости отвечать на вопросы. Производя внешний осмотр больного, он несколько раз принюхивался – и тут же хватался за перо и бумагу, выписывая наугад какой-нибудь рецепт собственного изобретения. Блажен, кто почувствовал себя лучше, чем прежде. Еще блаженнее тот, кто почувствовал себя не намного хуже.
Потом врачу улыбнулась фортуна – одна весьма влиятельная дама излечилась у него от тяжелого недуга. В знак признательности своему Эскулапу она не поскупилась на ценные подарки и лестные отзывы о его заслугах. Теперь в него поверила придворная знать – столь же наивная, как и простые горожане. И вскоре из сундуков престарелых сеньоров в закрома целителя потекли сокровища обеих Индий.
Боясь выдать себя невольным словом, он в часы приема всегда вставлял в рот большой янтарь с острыми шипами, постоянно напоминавшими ему о необходимости хранить молчание. Стараясь уберечься от неприятных запахов, к коим он вынужден был принюхиваться, он затыкал себе и нос. Эти предосторожности способствовали его процветанию – так, менее чем за полгода, он заработал десять тысяч золотых. Однако, едва он ослабил бдительность, все тотчас расстроилось, причем еще более занятно, нежели устроилось.
Притворяться целомудренным ему не было резонов – и почти каждую ночь он проводил в обществе какой-нибудь хорошенькой португалки.
Как-то расслабившись, он не вооружился приспособлением, обеспечивавшим ему неподвижность языка, за что имел несчастье поплатиться, подобно Самсону, утратившему силу из-за коварства Далилы. Подружка его оказалась хитрой и дотошной: прислушавшись к невольно вырвавшимся у него возгласам, она ничего не поняла, однако распознала отчетливо произнесенные английские слова. Пораженная подобным чудом, она постаралась снова и снова заставить его позабыть об осторожности, в чем и преуспела. На следующий день она разболтала об этом приключении по всему свету, приписав произошедшее силе своих чар.
Сообщник врача предупредил хозяина об опасности – девице предложили сто золотых за молчание. Деньги она взяла, но, похоже, и не собиралась исполнять взятые на себя обязательства.
История эта разнеслась повсюду столь же стремительно, сколь и былая слава. Теперь большинство знакомых считали его лгуном и мошенником. Нашлись и более легковерные, сами себе внушившие, что он – из числа немых, неожиданно обретших дар речи, и будь наш герой поосмотрительнее, он поддержал бы сие заблуждение. Но увы – беспечно положившись на надежность предавшей его подружки, он вернулся к прежней роли, разыгрывая ее с еще большим бесстыдством. Подобная дерзость распалила одураченных простаков. Однажды прямо во время приема на него набросились какие-то юнцы, поначалу они не собирались серьезно вредить ему, а просто забавлялись, пытаясь заставить его говорить. В ожидании самого худшего, он струсил и не удержал во рту тайного своего оружия. Обнаружив янтарь с шипами, молодые люди разозлились: они с такой силой сдавили ему челюсти, что те приклеились одна к другой. Когда нападавшие убежали, он еще долго приходил в себя, оглашая пространство неистовыми криками, словно восполняя пустоту после упорно хранимого молчания.
Невзирая на опалу, он еще некоторое время продержался в Лиссабоне, более того – умудрился вывезти оттуда все нажитое добро. Больные, сведенные им в могилу, уже не в состоянии подать на него жалобу в суд, а благодарные пациенты, излеченные им по воле счастливого случая, содействуют его побегу. И он благополучно возвращается в Лондон, где безмятежно наслаждается плодами своего мастерства.