Реаж Полин
История О
Полин РЕАЖ
ИСТОРИЯ О
О СЧАСТЬЕ В РАБСТВЕ
Бунт на Барбадосе
В тысяча восемьсот тридцать восьмом году на всегда спокойном и мирном острове Барбадос произошел весьма странный бунт, оставивший в истории острова кровавый след. Около двухсот негров, мужчин и женщин, которым совсем недавно высочайшим повелением была дарована свобода, явились однажды утром к своему бывшему хозяину, некоему Гленель, и стали просить, чтобы он взял их обратно к себе в рабы. Они зачитали принесенный с собой жалобный список-прошение, составленный пастором-анабаптистом, после чего разгорелась жаркая дискуссия. Однако Гленель, толи по природной трусости и неуверенности в себе, то ли просто из страха перед законом, отказался внять их просьбам. Тогда негры, держась все так же почтительно, сбили его с ног и прямо на месте зарезали своими длинными ножами, после чего истребили всех членов его семьи. Тем же вечером они вновь расселились по своим хижинам-клеткам и как ни в чем не бывало снова занялись своей бесконечной болтовней, привычной работой и отправлением своих обычных обрядов. Благодаря усилиям губернатора Мак-Грегора дело было довольно быстро замято, и освобождение пошло дальше своим победным маршем. Что же касается списка-прошения, никому впоследствии так и не удалось его обнаружить.
Время от времени мысли об этом списке посещают меня. Мне кажется вполне возможным, что в нем рядом с естественными и справедливыми жалобами по поводу организации работных домов (workhouse), замены карцера на плеть, запрещения болеть, существовавшего для всех "подручных" (так называли новых свободных рабочих),- рядом со всеми этими жалобами в нем вполне мог находиться текст, представлявший собой некую апологию рабства или, по крайней мере, ее набросок. Например, замечание о том, что единственный вид свободы, к которому мы по-настоящему чувствительны, - это свобода, приводящая другого в состояние рабства. Ни один человек не будет радоваться тому, что он свободно дышит. Но если я, например - буду весело играть на банджо до двух часов ночи, мой сосед тем самым лишится свободы не слушать в два часа ночи мою игру на банджо. Если мне удается устроиться так, чтобы ничего не делать, моему соседу придется работать за двоих. Всем, впрочем, хорошо известно, что безусловная страсть к свободе сплошь и рядом ведет в нашем мире к конфликтам и войнам, причем не менее безусловным. Добавьте к этому, что поскольку рабу велением диалектики, в свою очередь назначено стать хозяином, было бы явной ошибкой желать низвержения законов природы. Добавьте сюда, наконец, что абсолютное подчинение воле другого (как это случается делать мистикам и влюбленным) несет в себе определенное величие и даже радость; это радость видеть себя (наконец-то) избавленным от своих собственных желаний, интересов и личных комплексов. Короче говоря, этот маленький список получил бы сегодня репутацию некоего символа ереси, другими словами, репутацию опасной книги.
Здесь речь пойдет о другом виде опасных книг. Говоря конкретно, об эротических книгах.
1. Книга, решительная, как письмо
Почему же, однако, их называют опасными? Ведь это, по меньшей мере, неосторожно. Обычно мы кажемся себе столь храбрыми, что называть те, или иные книги опасными - это значит лишь усиливать в нас желание их прочесть и подвергнуть себя этой опасности. Географические общества вовсе не без причины советуют своим членам не описывать слишком подробно в путевых заметках те опасности, через которые им довелось пройти. И речь здесь идет не о скромности, а лишь о том, чтобы не подвергать никого искушению (мы видим, с какой легкостью порой разгораются войны). Но какие же опасности имеются здесь в виду?
Я очень явственно вижу, по, крайней мере, одну из них. Эта опасность, намой взгляд, не так уж велика. "История О", со всей очевидностью, является одной из тех книг, которые оставляют в читателе глубокий след, который после прочтения книги трансформируется и становится совершенно иным. По прошествии нескольких лет то же самое происходит и непосредственно с книгами. Таким образом, их первые критики уже очень скоро начинают казаться глуповатыми простофилями. Что ж, тем хуже: критик никогда не должен бояться выглядеть смешным. В общем, самым простым будет признаться, что я очень слабо разбираюсь во всем этом. Со странным чувством я продвигаюсь вперед по "Истории О", как по какой-то волшебной сказке (как известно, волшебные сказки - это своего рода эротические романы для детей), так, словно я иду по переходам одного из тех феерических замков, которые кажутся совершенно заброшенными; и, однако, на креслах, одетых в чехлы, на пуфах, кроватях с набалдашниками нет ни единой пылинки; хлысты и плети уже приготовлены (они, если можно так выразиться, готовы уже изначально, по самой своей природе); ни намека на ржавчину на звеньях цепей, ни следа сырой плесени на разноцветных плитках мозаичного пола. И если я спрашиваю себя, какие слова мне приходят на ум раньше всех остальных, когда я думаю об О, я понимаю, что слова эти - скромность и благопристойность. Было бы слишком трудно объяснить, почему мне хочется написать именно эти слова; оставим тщетные попытки. Здесь есть еще ветер, который всегда, в любой миг, без устали скользит по всем переходам замка, через все его комнаты. И это особый дух, не поддающийся определению, чистый и яростный дух, который пронизывает "Историю О" на всем ее протяжении, без пауз и без посторонних примесей. Это дух некой неумолимой решимости, которую не может остановить ничто - ни рыдания, ни ужас, ни экстаз, ни тошнота. Я должен признаться, что это не слишком соответствует моим вкусам; я люблю книги, в которых автором руководило сомнение, из которых видно, что автор колебался, не зная, как быть, поскольку тема все время ставила перед ним все новые трудные вопросы, и он далеко не всегда был уверен, что ему удастся выкрутиться. Но "История О", от начала до самого конца, написана как бы на одном дыхании, как яркая вспышка света. Это больше похоже наречь, обращенную к невидимой аудитории, чем на простое описание монолога; это гораздо больше напоминает письмо, чем личный дневник. Но кому адресовано это письмо? И кого хочет убедить эта речь? У кого мне спросить об этом? Ведь я даже не знаю, кто вы.
В том, что вы женщина, у меня нет никаких сомнений. И дело даже не в тех деталях, от которых вы получаете видимое удовольствие; не в зеленых атласных платьях, не в кружевном белье и длинных, спускающихся волнами юбках. Нехарактерный пример: в тот день, когда Рене отдает О на новые муки, она сохраняет достаточное присутствие духа, чтобы заметить, что домашние туфли ее возлюбленного уже слишком обтрепаны и, стало быть, нужно купить другие. Это то, что мне лично кажется почти невообразимым. Это то, чего мужчина никогда бы не заметил. - И, однако, О на свой лад выражает некий идеал, который можно назвать мужественным или, по крайней мере, мужским. Ведь перед нами в конечном счете признание женщины. Признание в чем? В том, что женщины запрещали себе во все времена (и сегодня больше, чем когда бы то ни было), и в том, что мужчины во все времена ставили им в упрек, а именно: что они неизменно, всегда и везде подчиняются голосу своей крови; что все в них есть пол, вплоть до самого их сознания. Что они нуждаются в том, чтобы их содержали, чтобы их без конца умывали, одевали, накрашивали, чтобы их без конца били. Что им просто нужен хороший добрый хозяин, который при этом умел бы остерегаться своей доброты, ибо они тут же используют все: оживление, радость и естественность, которые дает им наша нежность, чтобы внушить любовь к себе. Короче говоря, каждый раз, когда мы отправляемся к ним, необходимо брать с собой плеть. Вряд ли найдется много мужчин, которые ни разу в жизни не " мечтали о том, чтобы обладать Жюстиной. Но ни одна женщина, насколько я знаю, еще никогда не осмеливалась мечтать о том, чтобы быть Жюстиной. Во всяком случае, мечтать об этом вслух, с той особой гордостью стона и плача, с той непобедимой неистовостью, с той жадностью к страданию и волей, натянутой до предела, за которой уже лишь последний, ведущий в ничто разрыв. Такое возможно, но лишь для той женщины, в которой есть что-то от рыцаря или от крестоносца. Словно вы, когда писали эту книгу, несли в себе два разных начала, или же каждый миг столь явственно видели перед собой адресата своего письма, что позаимствовали его вкусы и его голос. Но что же вы за женщина, и кто вы?