- Страшно? - удивился, названный "Счастьем".
- Ты же не знаешь каково жить в подобном сообществе иначе бы не!...
- Я хочу узнать.
- Почему именно я?
- Моё сердце бьётся благодаря тебе. Хочу чтобы ты был счастлив..
- Ты не понимаешь... подобные... отношения... под запретом... Мы оба мужчины. В нынешнем времени недопустимо быть тем, кем ты хочешь, с кем ты хочешь...
- Я сделаю всё, чтобы любовь стала возможной. Я уже изменился и смогу изменится снова. Покажи мне как, покажи кем я могу быть.
- Но я не смогу стать полноценной женщиной!..- воскликнул Миша и резко выдернул свою ладонь из рук мужчины.
- Разве мои чувства неестественны? Проведённое с тобой время рассказало о твоей душе, в которую я влюбился.
- Я могу быть недостоин!
Подскочив на ноги, юноша заходил по комнате, физически ощущая стремления, испытываемые Юки в данный момент, надежду остаться рядом. Становилось невозможно смотреть на его вымученное выражение лица, в попытке предоставить выбор тому, кто никак его не желал видеть.
- Это я могу быть недостоин. Это я нарушил все правила дабы прикоснутся к тебе, заговорить, быть увиденным. Это я пришёл из мёрзлой пустыни, где не было ничего, кроме холода и смерти. Это я здесь неправильный. Это я тьма. Но я не представляю жизнь без тебя. Для меня нет ничего ценнее стука твоего сердца, поэтому я могу подождать, приму твои условия. Ты моя причина, ты - моё здесь и сейчас.
Юки поднялся со стула и тихим, но твёрдым тоном произносил каждое слово, пока делал шаг за шагом в направлении к Михаилу, который смотрел на "Счастье", мягко улыбавшегося, прекрасного, словно рассвет, встреченный на берегу моря, нежного, словно лучи весеннего солнца и остававшегося непоколебимо твёрдым в своём решении, словно драгоценный алмаз. Миша знал, что у него есть выбор, сделать шаг навстречу или... Жизненный опыт больно хлестнул по ногам и толкнул в пропасть.
- Подобное не может быть правдой! И ты!... и ты тоже не можешь...- прошептал он и ринулся в прихожую, где наспех обулся и выскочил на лестничную площадку, не потрудившись даже закрыть за собой дверь. Ни разу не обернувшись, Михаил бежал, захлёбываясь от ярости и бесконечного презрения к самому себе. В его голове оглушительным рёвом звучал вопрос "зачем?" снова и снова, пытаясь свести с ума истощённый эмоциями рассудок.
Глава
Где он просыпался? Где засыпал? Что за люди оставались рядом? Алкоголь? Наркотики? Он точно пробудился ото сна? Хочет ли он очнуться и вспомнить дату, место? Сколько времени прошло? Где его телефон? Где его одежда? Почему всё вокруг чужое? Он сумел сбежать или же наоборот застрял где-то между? К нему кто-то прикасался? Чей это запах? Кто целует его губы? Куда ему идти? Как именно забыться? Как заставить прошлое сгинуть и не напоминать о себе ядовитыми осколками воспоминаний? Он смог оставить чувства? Почему в голове столь обманчивая пустота, будто стоит ковырнуть свеже выкрашенную штукатурку и стена осыплется?
Он перестал узнавать места, в которых оставался, перестал узнавать себя в случайных отражениях, перестал запоминать имена пришедших, перестал прощаться с уходящими, перестал спрашивать о числах в календаре и времени суток. Его уже не волновало, что именно пить и что именно проглатывать, слова перестали иметь значение, он и так был на всё согласен. Кивка стало достаточно. Впрочем, в какой-то момент его перестали спрашивать. Он так рьяно стремился к абсолютному опустошению, так фанатично убеждал окружающих в свободе от каких-либо авторитетов, столь неистово отрицал существование богов, флегматично признавая разочарование во всём, что в конце у него осталась лишь плоть. Липкая кожа, жажда, увлажнённые чужими устами, губы, синяки на запястьях и боль, заглушаемая новой дозой, закуренной сигаретой, недолгим сном.
Прошло несколько недель пока в одном из притонов Мишу не отыскала мать. Ему было всё равно куда и с кем идти, поэтому он пошёл за ней. И первой мыслью, проникшей в его всё ещё замутнённый разум была о том, что его ждут. Мысль сильно обожгла ослабшую волю.
Следующие несколько дней прошли словно в аду. Организм исторгал принятое, а сознание колотило от самобичевания. Юноша не мог найти себе покойного места, всё вокруг кололо холодом, испепеляло жёсткостью простыней, одежды, любая поверхность царапала, солнечный свет калечил, запахи вызывали тошноту. Стены из запретов, запертых замков, едких замечаний, осуждающих взглядов, такая реальность выбивала силы, валила на земь, заставляя умолять, унижаться, плакать. Он перестал ощущать себя человеком, ибо никто его не слышал, за него принимали все решения, даже когда и сколько спать, сколько выпивать воды, в какое белье одеться, какие принять лекарства. Он чувствовал, как вместе с тошнотой в глотке бурлит истерический хохот и страшнее смерти ему представилось безумие. Он бы не выдержал, сломался, он уже видел в своём отражении помешанного человека, пресмыкающегося и потерявшего какое-либо понятие о достоинстве или чести. И так бы и случилось, только с каждым новым днём ярче в сознании Михаила восставал образ мужчины, шёпотом зовущего его по имени.
Спустя только неделю он смог самостоятельно стоять на ногах. Скорая приезжала всё реже и это являлось единственным утешением. Мать даже ни разу не взглянула на него, а молодой человек и не пытался завести разговор. Бессмысленность собственного спасения настигала его каждый миг бодрствования. Он по долгу стоял у окна в своей комнате тяжело опираясь на капельницу, открыв одну створку и глубоко вдыхал ночной воздух, переодически глубоко закашливаясь. Натянутая санитарами на его тело бесформенная пижама, хранила запах пота и следы от слёз на воротнике, волосы остригли, когда выяснилось, что он подцепил вшей. Вокруг рта долго затягивались раны и трещины на губах, казалось, будто его пытались научить улыбаться. Синяки окрасились в зеленовато-фиолетовые оттенки, постепенно сходя на нет, на шее ещё красовались отметины чужих, грубых пальцев и продольные полосы от ошейника. Неужели он и в самом деле надеялся, что закончит своё существование среди грязных матрацев, оборванных обоев, оставленных незнакомцами вещами и целями? На что он вообще рассчитывал опускаясь на самое дно? Выбрав забытьё физическое он так и не сумел исторгнуть пробудившуюся веру в слова одного человека.
Постепенно его организм приходил в норму. Желудок принимал и удерживал пищу без рвотных позывов, мочевой пузырь испражнялся в отведённом для этого месте, потовые железы начали функционировать вполне обычно и голова не раскалывалась от боли при каждом производимом миром, звуке. Его сознание наконец воспринимало реальность без тошнотворных галлюцинаций, без кошмарных снов и суицидальных призывов. На утро в его комнате уже больше пахло мылом и чаем, а не лекарствами и дезинфицирующими средствами как в больничной палате. И когда он наконец справился с застёжкой на манжете рубашки дабы прилично выйти к столу на завтрак, мать впервые заговорила с ним.