Первое, о чем подумала Ева, увидев все это, так это: «Как можно жить в подобных квартирах? С такой планировкой?». Затем ее внимание привлекли фотополотна, огромные, порой во весь человеческий рост. Они впечатлили ее. Сидя на пуфике, пока Малколм кипятил чайник, она молча рассматривала их и пыталась понять их творческий замысел. Они перекрывали весь ужас бедности Маринелли, которой Ева не ожидала увидеть в такой мере. Фригидные, холодные лица, непонятные композиции в жанре сюрреализма, постмодерна, пограничное состояние абсурда и гениальности будто бы были дополнением минималистической квартиры. Эти тусклые тона, преобладание то светлых, то зеленых, то багровых тонов. Выдержанная стилистика. Это все была концепция Маринелли. И Ева не могла оторвать своих глаз от его творений. Она получала эстетическое наслаждение вперемешку с изумлением и некой странностью в восприятии. И ее внимание мог отобрать лишь сам творец, сев напротив Евы на другой такой же пуфик, с кружкой кофе в руке.
Так и не надев штаны, он абсолютно без комплексов сидел в самих трусах и начинал пригублять кофе. Еву не смущал данный факт, но она обратила внимание, что этот заспанный соня налил кофе только себе, и даже не предложил его Еве. Хоть она того и не хотела. Видимо, он был не столь дружелюбен. Или не внимателен?
Отпив достаточно, чтобы насладиться, Малколм стал поглядывать то на Еву, то куда-то в пол и говорить:
- Значит, ты от Генриха? У меня сейчас нет денег.
- Каких денег? – не поняла Ева.
- За которыми ты пришла. Или ты не за этим? Хотя, стой! Погоди! – говорил он как-то странно, сосредоточив свой взгляд на Еве, - Ты не за этим! Ты модель! Так?
- Можно и так сказать. – улыбчиво сказала Ева, чувствуя себя как-то странно.
- Тогда о каком долге может идти речь? – попивая кофе, продолжал Малколм.
- Понимаешь, я начинающая фотомодель…
- Прекрасно.
- Генрих направил меня к тебе, сказав, что ты его должник.
- Ага. – с большей интригой в голосе произнес Малколм и задумался.
Он сделал пару больших глотков кофе, видимо что-то обдумывая, после чего сказал:
- Знаешь, почему я не предложил тебе кофе? – со все тем же непонятным задуманным взглядом.
У Евы что-то зашевелилось в области сердца, будто от волнения. Откуда он знает?
- Нет. – удивленно сказала она.
- Я знаю, что ты его не хочешь. А даже если бы и хотела, то сделала бы вид, что не хочешь, и отказывалась бы в знаке приличия. – сказал Малколм.
Ева лишь похлопала глазами в ответ. Она не знала, что сказать. Увидев, что Малколм будто бы завис после данных слов, она решила расшевелить его сознательный запор:
- Откуда ты это знаешь?
- Мир слишком предсказуем. Понимаешь? – начал говорить Малколм со все большим оживлением, будто он стал приходить в себя, - То, чем занимаюсь я, способно изменить его мышление, каноны. Посредством искусства. Понимаешь? Жизнь тоже в некотором плане – искусство, которое также должно быть не предсказуемым. И Генрих непредсказуемый чертяка. Послал ко мне фотомодель, делая меня должником вдвойне.
На его лице, наконец-то, проявилась улыбка в иронии. Он поставил свою кружку на стойку, чтобы ему ничего не мешало, и сел обратно на пуфик, напротив Евы. Его глаза нечто загорелись. И Ева это заметила. Он уже не хотел отрывать глаз от Евы, рассматривая ее уже совершенно иным взглядом.
- Не сочти за грубость, - сказал он, - но тебе никогда не говорили, что ты похожа на парня?
- Говорили. – спокойно ответила Ева.
- Я не просто так спрашиваю. Кстати, как тебя зовут? – со все большим вдохновением говорил Малколм.
- Ева Адамс.
- Отлично, Ева! Генрих тебе рассказывал что-нибудь обо мне?
- Немного.
- Кто я?
- Фотограф!
- Фотохудожник! – исправил Малколм.
Казалось, он становился более разговорчивым и в его глазах что-то загорелось. Он решил пролить свет на свою персону, дабы Ева узнала его хоть как-то, ибо он уже не хотел ее отпускать.
- В общем, я сейчас расскажу тебе кое-что о себе. Мы с Генрихом учились в одной группе. К сожалению, судьба нас с ним разделила. Его она закинула в Париж, а я так и остался прогнивать в трущобах Лондона. Я знаю, что у тебя напрашивается вопрос, и я сразу скажу тебе: нет, я не итальянец. Мой дед был из смешанной семьи британцев и итальянцев с данной фамилией. Я же чувствую себя британцем. Я всю жизнь прожил здесь и проработал. Я всегда хотел быть именно фотохудожником, а не фотографом. Все эти газеты, глянцы – я ненавижу это. Это слишком шаблонно и не для меня. Мир слишком предсказуем. И целью своего творчества я выбрал именно лишить его этой предсказуемости. Удивить его. Полотна, которые ты видишь на этих голых стенах, всего лишь часть моего глобального замысла, который я хотел представить всему миру.
- Хотел? Почему же не представил?
- Только окончив университет, я сразу же ринулся на покорение Олимпа. Я был неопытным, амбициозным глупцом. Я ничего не понимал в своем деле. Два года назад мне даже удалось (худо-бедно) открыть свою первую фотовыставку (если ее так можно назвать). Но налоги накрыли затраты. Мои работы так никто и не купил. Я оказался банкротом без фотопленки в руке. Дабы избежать долгов и хоть как-то оплачивать жилье, мне пришлось пожертвовать всеми работами практически задаром, в один из фондов современного искусства. То, что ты видишь перед собой, это все что осталось от выставки в 40 экземпляров. Я был плохим математиком. Теперь я не попадусь.
Ева насчитала 7 работ, висевших на стенах этой комнаты. Ей было жалко Малколма. Она спросила:
- Во сколько эта выставка должна была оцениваться?
- Это уже не имеет никакого значения! Ты такая же предсказуемая! Главное то, что я хотел сказать этой выставкой. Я лишь просчитался в цифрах. Печально то, что моя идея так и не дошла до масс. Ее почти никто не увидел. А сейчас у меня нет средств.
- Каковы же твои планы на ближайшее будущее?
- Я тебе уже все сказал. Если ты согласна поработать со мной, хотя бы за 200 фунтов стерлингов, я буду тебе весьма благодарен! Это будет мегаконцепция!
- Но ведь у тебя же нет денег!
- Будут! Я планирую открыть последнее десятилетие нашего века своей фотовыставкой в январе. Именно 90-е станут тем эстетическим прорывом. Когда взгляды людей на мир и их в этом мире перевернуться. Я не зря спрашивал тебя о твоей внешности. Генрих знал, кого послать ко мне. И видимо он знал, кто нужен тебе.
- Собственно, и я так думаю. Генрих так же говорил, что во мне есть что-то от парня.
- Интерсексуальное. Нечто андрогинное.
- А ты откуда знаешь?
- Знаю что?
- Об андрогинах?
Малколм удивился и заставил Еву удивиться после своих слов. Он сказал:
- Ты так и не поняла? Это и есть смысл моего творчества. Это часть моего глобального замысла.
Малколм приблизился к Еве своим лицом и стал рассматривать ее внимательнее, со все большим вдохновением в глазах. Он смотрел на нее под разными ракурсами и прикидывал макеты своих будущих работ в уме. Он прикрыл своими ладонями рот Евы и сказал:
- Ты отлично подходишь!
Он собрал ее волосы в пучок, осматривая ее шею, уши, вариацию причесок. Ева сидела, не двигаясь, чуть удивленная, и не осмеливалась что-либо сказать Малколму, пытаясь перетерпеть этот момент зрительного раздевания. Он и впрямь казался ей «сумасшедшим».
- Ты восхитительна! У меня нет слов! И мне не хватит благодарностей для Генриха! У тебя уникальная внешность! Ты и парень, и девушка. Новое десятилетие в искусстве начнется с гермафродита! – с восхищением говорил Малколм, чуть ли не с безумием в глазах. – Ты не против? Тебе понятен мой замысел?
- Нет. Я отлично понимаю твой замысел. – сказала Ева, почувствовав что-то вроде признания в глубине души.
Она думала: «Это просто невероятно! Мы так похожи с ним! Он принимает мою андрогинность, и я просто обязана ему доверить ее! Это просто фантастика, что мы познакомились и нашли общий язык! Я так близко!..»