- Хватит ныть, Боб! – сказала она, отойдя от него на два шага.
- Нет, не хватит, Натаниэль!
- Не пытайся вызвать во мне жалость, Боб! Я не тот человек, с которым тебе удастся это сделать. Ты никогда не был в моей шкуре. Ты никогда не вынесешь эту боль, что у меня внутри. Я всю жизнь чувствовал себя никому не нужным, брошенным на произвол судьбы. Я уже 7 лет живу под маской Евы Адамс. И знаешь что? Я ни разу никому не пожаловалась за эти 7 лет.
- Почему ты не можешь быть собой? Натаниэлем?
- Ты же сам сказал, что я мертв для всех.
- Но ты был бы жив, если бы ты был собой!
- Зачем? Какой смысл быть мне Натаниэлем? Его никто никогда не любил!
- А я? А Софи? А Синди?
- Брось, Боб! Ты называешь это любовью?
- А что тогда?
- Я не хочу говорить об этом!
Ева снова села на свой пуфик и прикрыла лоб ладонью, будто пытаясь выдержать все напряжение. Она сама не могла разобраться во всем потоке тех мыслей, что были сейчас в ней и около нее. Кто говорит сейчас в ней?
Боб вовсе был в замешательстве. Его голова была готова взорваться от столь немыслимых открытий за последние 10 минут его жизни. Ему невероятно хотелось обнять Натаниэля после всего произошедшего. Жаль, что теперь он вовсе не был похож на того 13-ти летнего парня, которого он помнил. Ева Адамс не подпускала к себе Боба ни на шаг.
Единственное, что до сих пор говорило Бобу о том, что перед ним Натаниэль, так это его черные бездонные глаза, огромные как космос. Больше ни у кого не было таких глаз. Задумчивых и инфантильных одновременно.
- Она любила тебя, Натаниэль! – пытаясь заглянуть в эти глаза, молвил Боб.
- Что? – подняла голову Ева.
- Синди любила тебя. И пусть все говорят, что угодно. Я лучше знаю. Я был с ней рядом и всегда все знал.
Ева стала выглядеть более задумчивой и спокойной. Она сказала:
- Расскажи мне больше о ней!
- Даже не знаю, с чего начать. – пожал плечами Боб, также явно успокоившись во внешнем виде.
- Не надо с чего-то начинать! Просто скажи, какой ты ее помнишь?
- Напористая, эгоистичная. Всегда знала, чего хочет. Ее всегда было сложно в чем-либо переубедить. Да, она была карьеристкой, с этим не поспоришь. Но при этом она могла оставаться замечательным человеком. Была уверена и знала, что делает. Трудолюбивая. Я бы даже сказал – трудоголик. Щедрая. Не озадаченная скучным бытом.
- Зачем она меня усыновила?
Бобу было сложно ответить на этот вопрос. Поэтому, хорошенько взвесив свои слова в уме, он стал пытаться что-либо сказать Еве:
- Однажды она просто сказала мне, что хочет ребенка…
- Но у нее было слишком мало времени на меня! Зачем она меня усыновила?
- Не знаю, Натаниэль! Синди всегда делала то, чего сама хотела. Она ни у кого не спрашивала и не отчитывалась. Поэтому, иногда ее поступки было сложно понять или объяснить логично.
- То есть, мое усыновление нелогично?
- Я не говорил этого.
- Но ведь Синди было все равно!
- Ты упрекаешь Синди в том, что она усыновила тебя просто так? Я не пойму!
- Черт, я уже не знаю, что думать! Иногда хочется послать все к черту, но что-то не дает мне этого сделать.
- О чем ты, Натаниэль?
- Меня давно уже никто не называл Натаниэлем…
- Так я пытался тебе сказать об этом…
- Мне не нужна твоя чепуха о мертвом Натаниэле и живом! Я сам решил для себя, коим из них мне быть! И только попробуй кому-то сказать, что я – Натаниэль! Я изуродую твоих детей! Тебе понятно? Никто не должен знать!
- Хорошо. Я клянусь тебе, что никому не расскажу. – дергал себя за зуб Боб.
В его голове крутились картинки из прошлого. Он смотрел на образ пред ним и все больше тосковал по тому маленькому темненькому мальчику, которого больше не вернуть. С которым они веселились вместе. Которого он бросил. Он чувствовал себя виновным в этот момент. Он сожалел о том, как все сложилось. Если бы можно было вернуться в прошлое и сделать все так, как и должно было произойти. Софи не оказалась бы за решеткой. Натаниэль был бы счастливее, и может быть, выглядел бы нечто иначе. Все могло быть по-другому.
Боб до сих пор не понимал, почему Натаниэль скрывался под выдуманной личностью. Он так ненавидел прошлое? Или хотел быть кем-то другим? Боб мог лишь предполагать. Он не мог влезть в мозги Евы Адамс. И все больше ощущая себя ничтожеством в глазах этого человека, Боб все больше ностальгировал, и не мог не сказать:
- Знаешь, а ты напоминаешь мне Синди!
Ева лишь молча глянула в ответ. Она была такой опустошенной. За время сей беседы она полностью исчерпала себя. И ей уже не хотелось слушать, думать, переживать. Как-то реагировать на слова Боба. Единственное, на что она надеялась в этом момент, так это на то, что она больше никогда в жизни не увидит этого подонка. Она сказала все, что хотела сказать. Теперь ей хотелось забыть все это. Забыть все прошлое, которое сама же взбудоражила.
XXXIV Глава
Париж
1996 год
В комнате Евы играл какой-то агрессивный панк. Она держала в руках письма Астрид. Те самые два письма, которые она не могла прочитать до сих пор. Отпив красного вина из своего бокала, она бросила их на кровать. Продолжая держать в руке бокал с вином, она прошла в ванную комнату, чтобы посмотреть на себя в зеркало.
Она выглядела ужасно. Черные круги под ее глазами выдавали ее усталость. Они были настолько черными, что их не мог замазать ни один тональный крем или тени. Ее волосы стали сухими и ломкими. Щеки так впали, что ее скулы выпирали как у жертвы Бухенвальда.
Все перемешалось у нее в голове. У нее с головы не выходила эта встреча с Бобом. Она думала про работу. Как она бросила кино. Просто взяла и улетела домой в Париж. Будто кто-то дернул Еву за какой-то рубильник и переключил режим. Теперь у нее был режим несчастья, отстраненности и хронической усталости. Все, что она сказала режиссеру на прощание, так это: «Это не мое!». Она сорвала съемки. Буквально на полпути созданного материала. Франциску пришлось нанимать новую актрису. Все сцены, где снималась Ева, она настояла вырезать.
Она оборвала все связи. Вообще не желала иметь какое-либо отношение к этому фильму. Она больше не общалась с Изабеллой. Она не желала слушать кого-либо. Порой, ей самой казалось, что ей больше ничего не интересно.
Она вспоминала недавний разговор с Оливье, который был вчера, чуть ли не сразу по прибытию Евы в Париж. Он был единственным оставшимся человеком, с коим Ева еще могла связывать речь. Тогда они сидели в каком-то фешенебельном бистро. Оливье говорил ей:
- Ева, я переживаю за тебя! Ты очень неважно выглядишь! Может быть, сходишь к врачу?
- Брось, Оливье! Последний раз я была у врача, когда мне еле исполнилось 13 лет. – говорила Ева с отвратным видом.
Оливье пристально смотрел на нее, что не могла не заметить Ева. Та, набрав в свой рот побольше какого-то зеленого салата, сказала невозмутимым голосом:
- Что?
Оливье помахал головой и сказал:
- Ничего. Я просто боюсь, что в какой-то момент ты не сможешь выполнять свою работу!
- Пфф… С какой это стати! Всегда могла, а теперь не смогу? Так, по-твоему? Расслабься, милый! Это всего лишь очередной дерьмовый показ!
Оливье привык к подобным фразам Евы, а уж тем более к ее отношению к работе. Казалось, она выполняет ее с завязанными глазами, при том, что никогда не отступит от нее. Но сейчас она выглядела крайне инфантильно. И его беспокоило это.
Они договорились, что один из ассистентов придет к Еве на следующий день, чтобы решить вопросы следующего показа. И сейчас Ева, держа все это в голове, красовалась перед зеркалом, сосредотачивая свой усталый взгляд.
У нее было ощущение депрессии. Она была у нее от всего сейчас. Ее тело болело и ломало, словно после побитья. Она не знала, чего хочет в данный момент, и, зайдя обратно в комнату, она поглядела на свою кровать, где лежали знакомые ей письма. Но посмотрев правее, она почувствовала накат желания. Она почувствовала потребность в том, что лежало в ее белом пакетике, рядом. И отбросив эти письма в сторону, она схватила его, упав на кровать, и стала теребить его, а затем рвать зубами, чтобы высыпать его содержимое – белый порошок. Зелье, успокаивающее Еву.