— Мы — бедные, голодные семинаристы! Ищем, где бы переночевать да кусок хлеба получить у добрых людей. Увидели у вас свет в окошке, вот и постучались.
— Неподходящее место для ночлега вы выбрали. Мы ждем смерть в гости, — отвечал прежний грубый голос.
— Вон как! Умирает кто-то в доме? Просим прощения, мы — не смерть!
— Ну так убирайтесь к черту!
Окошко сердито захлопнули. Однако ребята не успели пройти и десяти шагов, как оно вновь с громким стуком распахнулось.
— Эй, студенты! Воротитесь! Писать умеете?
— На то мы и студенты, чтобы уметь писать, — отвечал Лаци.
— Тогда заходите. В самую пору подвернулись!
Немного погодя заскрипела дверная щеколда, и семинаристов через узкие сенцы пропустили в комнату, где на покрытой пестрым одеялом кровати лежала умирающая — сухонькая сморщенная старушка. Волосы и брови ее были совершенно седыми. Старушка мучительно хрипела. В руке она держала освященную вербу. Родственники без какого-либо сострадания на лицах стояли вокруг ее смертного одра.
— Мамаша! — сказал высокий крепкий мужчина, дернув умирающую за конец шейного платка. — Семинаристы пришли. Они ужо смогут написать твое завещание. Говори им, что писать-то.
Старуха закашлялась, задыхаясь так, что даже виски у нее посинели.
— Ой, ох! Видать, вы семинаристы из Гарабонца?[22]
— Нет, что вы. Мы — дебреценские семинаристы.
— Ладно, ладно, — простонала больная, стуча от страха черными, торчащими вперед зубами. — Только покажите-ка сперва ваши ноги. Агнеш, подай лампадку. Ну, хорошо, теперь пишите, что я вам скажу. Я-то было, грешным делом, подумала, что у вас копыта на ногах и вы в пекло меня тащить собираетесь.
Один старик, вероятно брат умирающей, принес какое-то подобие чернил и смятый лист бумаги, уже исписанный с одной стороны.
Пишта взял в руки перо и принялся писать под диктовку старухи:
— Душу мою завещаю богу небесному.
Высокий мужчина одобрительно мотнул головой.
— Пиши, студент, дальше, — продолжала старушка, — …а тело мое отдаю земле-матушке.
И это распоряжение собравшиеся родственники восприняли спокойно: все это были предметы, не представлявшие для них никакой ценности.
— Земли свои оставляю внуку моему Яношу Кертесу.
Теперь наследники зло уставились на молодого парня, сидевшего на столе, закинув ногу на ногу и ножом вырезавшего из куска дерева какую-то безделушку.
— Все свое движущееся имущество я отказываю племяннику Иштоку Рацу.
Высокий мужчина недовольно заморгал глазами.
— Пиши, студент, пиши, — простонала умирающая, собрав последние силы. — Дом и утварь в нем пусть отойдут внучке Агнеш.
Пока семинарист записывал распоряжения старухи, между Агнеш и Иштоком Рацем разгорелся спор. Ишток толковал слова умирающей так, что к движущемуся имуществу относятся, помимо скота, также и стол, стулья, котел и скамейки, то есть все, что с ногами-ножками. Агнеш же понимала под этим лишь то, что способно передвигаться само по себе, то есть скот: «Нет, дядя Ишток, — возражала она, — послушать тебя, так и вилки-ножики твоими окажутся. Да только я все равно не позволю тебе забрать их из дому».
Больную этот спор ничуть не смутил, а может, она и не слышала его. Старуха продолжала диктовать свое завещание:
— Наличные деньги, тысячу талеров, унаследует младший внук мой Ференц Мохораи, но только когда ему исполнится двадцать четыре года.
Ференц Мохораи, тринадцатилетний мальчишка, в тот же миг соскочил с печки и закричал:
— Где они, эти тысяча талеров? Давай мне их сейчас же и можешь себе помирать!
— Цыц, сверчок! Как смеешь ты, неблагодарный, гак разговаривать с бабушкой?
На желтом лице умирающей появилась слабая улыбка в знак того, что любовь ее к сорванцу отнюдь не стала меньше от этой выходки. Старуха нежно взяла внука за руку.
— Ой, какая холодная у тебя рука, бабушка! Отпусти меня!
— Ладно, ладно, ступай ложись спать! Только прежде подойди к свету, взгляну я на тебя еще разок.
— Погоди, я причешусь сперва.
Пока старуха болтала с внуком, лицо ее заметно просветлело. Тем временем Агнеш принесла Лаци крынку простокваши и большую краюху хлеба.
— Будем еще что-нибудь писать? — нетерпеливо спросил старуху Пишта…
— Погоди-ка… земля, деньги, утварь, движимость… нет, больше ничего не осталось. Хотя постой! А мои любимые собачки? На кого же мне оставить песиков? — Умирающая на минуту закрыла глаза, задумавшись, и болезненным голосом забормотала: — Собачки? Да, собачки… Подождите, а студенты-то? — почти весело воскликнула вдруг старуха. — Вам я оставлю своих песиков, семинаристы!