И вдруг он вспомнил, о чем шептались мать с отцом. Ночью его разбудил их шепот, и он хорошо слышал каждое слово:
— Боюсь я за нашего сына. Мы мало бываем с ним. Совсем он отбился от рук.
— Тебе во всем мерещатся ужасы, — сквозь сон проворчал отец. — Меня мать отдала в приют и месяцами не заглядывала туда. Тем не менее я целовал ей руки, когда она навещала меня.
— Ты заметил, мы звали его в кино, а он только пожал плечами. Ничуть не обрадовался.
— Он уже не маленький. Во всяком случае, не такой несмышленыш, чтобы совсем не понимать своих родителей.
Вот что он услышал ночью. «Дрянь дела», — подумал он тогда и уснул. Теперь повторил то же самое: «Дрянь дела»…
Взгляд его остановился на люстре, которую отец соорудил из алюминиевого обруча и пяти электрических лампочек. Красивая люстра, в стиле «модерн». Вокруг средней лампочки кружились три маленькие комнатные мушки. Миши следил за ними и вполголоса проговорил:
— Подумаешь, бахвалится своими экзаменами!
Прошло всего часа полтора, как они ушли из дому. Отец, задержавшись в дверях, сказал:
— Миши, смотри, чтоб вовремя быть дома. Не шляйся… Не забудь… вечером мы идем в кино, — и подмигнул ему.
…Миши окончательно встал и прямо с постели, в пижаме, побрел на кухню. Бухнулся на один из стульчиков и со скучающим видом выпил молоко, которое оставила для него мать. Но рожок не стал намазывать маслом, а жевал прямо так, всухую. Обкусал так, что из него получился пистолет, и принялся целиться из него по-ковбойски, «стрелял» направо и налево, но кольт из обкусанного рожка решительно отказывался издавать громоподобные выстрелы, и тогда он съел его.
Вдруг его осенила новая идея, как можно убить этот свободный день. Сегодня Мочок будет впервые запускать во дворе свою модель с бензиновым моторчиком, если поторопиться, то можно успеть и на станцию пригородных поездов, где собираются туристы; наконец, можно сходить к Шаму, он обещал ему помочь по географии, и в шахматы с ним поиграли бы. И домой он успеет вернуться к тому времени, когда отец и мать придут с завода…
— Дрянь дела, — вдруг произнес он и наигранно-небрежным жестом принялся стряхивать с пижамы несуществующие пылинки.
Включил радио, повернул ручку до отказа: пусть соседи бесятся от злости. Затем разыскал старый резиновый мяч и стал «забивать голы». Рано или поздно он все равно станет знаменитым форвардом, и тогда плевать ему на географию, на всякие нотации, на все.
Мяч, ударившись в потолок, упал на стул, на котором обычно сидит отец.
— «Меня мать отдала в приют»… Ой, держите меня, я падаю! — ухмыльнулся Миши. Вдруг он начал суетливо одеваться; умываться, разумеется, не стал, отыскал в грязном белье свою любимую рубашку в клетку, хотя мать приготовила ему утром белую. Рубашка, правда, грязная и вся измята, но зато «форсистее». И к ней больше подходят узкие и длинные стильные брюки. Одну штанину у них ему на днях разорвали на площади, но он нарочно наденет их, назло им. Мама уже привела их в порядок, зашила, отутюжила. Брюки стали как новые, словно только что сшиты.
Миши скорчил гримасу.
— «Боюсь я за нашего сына»… Ой, держите, падаю!
Бог ты мой, если бы Карузо узнал, как над ним, Миши, дрожат родители, то наверняка высмеял бы! Карузо не миндальничает, ему никто не читает нотаций!
Карузо…
Миши сунул руку в карман. У него оказалось девять форинтов и двадцать филлеров наличными. Решил купить на них пачку «Кошута», сегодня он будет «верховодить» на площади. Уже совсем было собрался уходить, но неожиданно застыл посередине комнаты. Долго, пытливо смотрел на мух, вившихся вокруг люстры. Странные все же они создания. То долго парят на одном месте, то стремительно разлетаются в разные стороны, чтобы в следующее мгновение пуститься в головокружительный хоровод. То сделают сальто, то падают штопором, то летят правильным строем, не хуже настоящих самолетов.
В голове у Миши мелькнула мысль. «Завалюсь по географии». Но он отогнал ее и снова принялся созерцать мушиный хоровод.
…И вот он на площади, в кармане ключ от квартиры и пачка сигарет. До вечера еще далеко, но уже близится время, когда площадью завладеет Карузо с ребятами постарше. Поэтому он сел на скамейку, небрежно закинул ногу на ногу и осмотрелся.