— Сегодня она не придет, — сказал хрипло один из нас. — Она пошла в кино.
Мы уставились в свои чашки и затаили дыхание.
— Не верю, — сказал тихо врун и встал. — Я должен ее увидеть. Где она?
Получив ответ, он натянул на себя выцветшее пальто и ушел.
Я догнал его уже на углу проспекта Ракоци. Мы остановились на улице Дохань, где был выход из кинематографа. Я натянул на уши шапку и, сложив ладони, согревал их горячим дыханием. Он стоял прямой, невысокий и не отрываясь смотрел на дверь. Ровно в десять веселая, шумная толпа высыпала на улицу, неся с собой волнение, навеянное кино.
Девочка шла в толпе. Одной рукой она цепко ухватилась за зимнее прекрасно сшитое пальто молодого человека, другой, смеясь, поправляла на голове капюшон.
Мы провожали их взглядом до Кёрута, пока они не исчезли из наших глаз. Потом молча, без цели бродили по городу.
Была поздняя ночь, когда он остановился на середине моста и, облокотившись на парапет, долго смотрел на ледоход.
Я стоял рядом. Ночной полицейский подозрительно оглядел нас из-под запорошенного снегом кивера и неторопливо зашагал к Буде.
Наконец он заговорил, впервые за этот вечер:
— Вот видишь, она не может дождаться весны. Какая глупость! Ведь это будет недолго. А она не знает. Завтра площадь уже зацветет, утонет в густой зелени кустов. Ледяная корка оттает и на ее сердце тоже. Тогда она придет — ко мне, на нашу скамью, и станет плакать. Но я уже ей ничего не расскажу. Она больше мне не нужна, никогда.
Он резко тряхнул головой, так что с шапки его сорвался комочек снега, и мы отправились по домам. Проходили вечера, мы ждали его, но больше он не пришел.
Потом все в мире смешалось, и жестокий кулак войны отторгнул от нас нашу площадь и отнял юность.
На днях, спускаясь к автобусной остановке по одной из крутых будайских улиц, я заглянул через чью-то ограду и неожиданно увидел ее, девочку. Она недоверчиво смотрела на разглядывающего ее незнакомца, потом вдруг узнала, смеясь, подбежала к калитке, схватила меня за руки и втащила в сад. Мы уселись в пестрые садовые кресла, и она с гордостью показала мне своего малыша, игравшего неподалеку, в тени розовых кустов.
Она сообщила, что замужем, счастлива, домик в саду их собственный, недавно она купила холодильник, потому что продавец льда никогда не поднимается сюда, на крутизну.
Потом мы начали вспоминать. Перебрали нашу старую компанию, выяснили, кто жив, кого уже нет и кто кем стал.
— Врун? — сказала она, задумавшись. — Я о нем ничего не знаю. Может быть, умер. — С милой гримаской, смеясь, она отогнала от лица муху.
Глядя вслед улетевшей мухе, я тихо сказал:
— Это была великая любовь, и все мы думали, что она до могилы.
Она засмеялась так звонко и весело, словно услышала необыкновенную шутку.
— Это была великая чепуха! Какими глупыми бываем мы в детстве! Нет, я не думаю, что он жив. Конечно, нет. Какой-то он был не от мира сего. Бедняга. С его глупыми, ничтожными выдумками.
Растопырив розовые пальчики, сердясь на оцарапавший его шип, к нам подбежал ее сынишка. Он горько плакал на коленях у матери, а она, успокаивая, прижимала его к себе и короткими поцелуями осыпала круглую головенку.
— Расскажи! — всхлипывая, просил ребенок. — Поинтереснее расскажи, чтоб перестал болеть пальчик.
Нежно укачивая его, она стала рассказывать:
— Давным-давно, в позднюю ночь, покатилась с неба проказница звездочка, мерцавшая голубым светом. Она неслась с неслыханной высоты, чертя по темному своду светящуюся полоску, чтобы потом было легче найти дорогу назад…
Перевод Е. Терновской
Тибор Череш
Нужно ли скрывать…
— Брошусь в Дунай! — причитает девушка с большим животом, сидящая у окна вагона.
— До Дуная-то далеко!
— Броситься ты, пожалуй, сможешь только на перину[52]. Хи-хи-хи!
— Ну, смеяться тут не над чем. Это ей урок на всю жизнь.
— С каждой может случиться. С девицами это бывает…
— Несчастная я теперь на всю жизнь!
— Да уж какое тут счастье!
— Ладно языками-то чесать! Ей теперь каково…
Медленно едет поезд по вытянутой, как шнур, вдоль берега Тисы железной дороге. Останавливается на каждом полустанке — такой уж поезд!