— Ну, что ты думаешь по этому поводу, Ферко?
И Ферко в таких случаях, после небольшого раздумья, излагает агроному свое мнение.
Агроном, случается, ничего не ответит на его слова, но никогда не оставляет их без внимания, о чем знают все на деревне.
— Дядя Ферко, замолвили бы словечко господину агроному… — просят его иногда, и Ферко иной раз замолвит слово, а иной раз и промолчит, потому что точно знает, когда следует вмешаться, а когда это излишне.
Для Ферко на всем белом свете существовали три важные вещи. Первым делом его семья, затем — агроном со всем его семейством, а на третьем месте были лошади, с которыми старый конюх только что не разговаривал вслух. А все остальное отстояло от этих трех вещей далеко и было не так уж существенно.
Едва повозка с филинами вкатила во двор, как подоспели и агроном вместе с Ферко.
— Ну взялись, ребята! — скомандовал агроном, и все четверо, ухватившись за углы громоздкого ящика, понесли филинов к камышовой хижине. — Можете идти, Помози, — распорядился агроном, а когда он остались вдвоем с Ферко, услал из хижины и его. — Затвори дверь.
И только когда они остались одни, агроном снял замок и распахнул дверцу ящика.
— Оставим их, пусть освоятся, — сказал агроном, выйдя из хижины, — а из клетки они сами выберутся. Ящик вынесем ближе к вечеру.
— Не дать ли какой еды?
— Нет, Ферко. Голод — лучший укротитель. И надо, чтобы филины запомнили, от кого они получают пищу.
Таким образом филины оказались предоставленными самим себе; все трое сидели в ящике, дверца которого была распахнута настежь. Но птенцы не покидали убежища, ибо мудрый инстинкт всего древнего рода диктовал им:
— Ждать! Всегда прежде следует затаиться, выждать время, подкараулить момент, когда можно сорваться с места, броситься на добычу, растерзать ее и утолить голод.
Вокруг стояла тишина. Далекие, приглушенные расстоянием звуки деревни не внушали опасений, а дверца клетки была раскрыта и манила филинов крохотным клочком свободы. Время и пространство кругом успокоились. После длительного путешествия филины, наконец, ощутили под собой твердую землю, ничто не внушало им страха, ничто не было чуждо. Со двора доносилось чириканье воробьев, изредка кукарекал петух и крякали утки, но все это были звуки знакомые, птенцы слышали их и в родной пещере, правда, лишь издалека…
Обе самочки, нахохлившись, сидели друг подле друга, а самец подошел ближе к дверце и поправил перья. Изредка он моргал или широко округлял глаза, словно и ими тоже прислушивался.
Все трое птенцов были одинаково голодны.
Наконец, филин стронулся с места и проковылял из клетки на пол хижины, после чего поднялись и обе его сестры: а вдруг там, в хижине, сыщется какая-нибудь еда…
В ответ ничего не произошло.
Самец огляделся и вновь стал почесываться: это действовало успокоительно. Да и от самой хижины веяло покоем, надежностью. Была она просторной, а кроме того птицы увидели воду. Наконец, и обе самочки тоже вышли из ящика. Нигде никакой опасности.
Правда, ящик снаружи казался пугающе чужим, но не менее чужим выглядело и все остальное вокруг, хотя в то же время и было чем-то знакомо. Возле дерева виднелось нечто вроде пещеры, на земле был разбросан гравий с песком, посреди хижины торчал большой камень, а в углу, в цементном корытце была вода.
Размером хижина была с жилую комнату. Три стены ее и крышу сплели из камыша, и лишь переднюю стенку забрали редкой проволочной сетной, в ней же находилась и дверца. Возле одной из камышовых стен брошено толстое бревно.
И все было тихо, ничего не происходило.
По стволу яблони ползла вниз толстая, мохнатая гусеница, ее можно бы склюнуть, но до этого дело еще не дошло. Старая яблоня оказалась как бы встроенной в камышовую хижину, пожалуй, можно бы взлететь на одну из ее ветвей, но и для этого еще время не настало.
Шум деревни уже стал привычным, хотя все еще немного чужим, и когда в полдень где-то близко ударил колокол, филины вздрогнули и сжались в комочек.
Но к тому времени самец подремывал уже на камне, а обе самочки перебрались на бревно. Но вот смолк и колокол, его звон не принес птенцам ничего страшного, только, пожалуй, они стали еще голоднее. Голоднее и смелее.
Человек оказался прав: голод — великий наставник и укротитель, и он не терпит подле себя никаких других чувств.
Еще немного позже самец перемахнул на крышку ящика, в котором они путешествовали, потому что оттуда был лучше обзор, но голод от этого не притупился, а словно бы стал еще острее: филин увидел цыплят, копошащихся в зелени хрена. Но по другую сторону забора взад-вперед сновала собака, и филин настороженно распушил перья и сердито защелкал клювом.