— Этим двоим пришлось полегче, — Ферко ткнул в филинов, которые были посуше. — Зато уж третьей досталось! Она совсем под открытым небом оказалась. Удивляюсь я, отчего они не улетели.
— Они еще не крепки на крыло, Ферко, да и отяжелели, намокли… Хорошо бы сейчас проглянуть солнышку…
— Скоро покажется, — изучающе посмотрел на небо Ферко, и он оказался прав: беда с филинами стряслась в самый ранний предрассветный час, когда солнце еще только решает, вставать ему или не стоит.
Но зато, едва взойдя, солнце тотчас же навело порядок. Красный лик его вспыхнул от негодования, что за недолгое его отсутствие произошел такой сумбур. Оно распахнуло самую широкую из своих печей и послало на землю так много тепла, что поникшие было колосья выпрямились вмиг, а над лугами закурились клубы легкого пара, точно все поля и луга в округе превратились в большую сушильню.
Просыхал и домик филинов. Просыхали камышовая крыша и стены, сохли бревно и камень, подсыхали устилавшие землю песок и мелкий гравий, и, естественно, обсыхали перья птенцов, хотя по-настоящему вымокла лишь одна самочка. Восходящее солнце залило хижину жарким сиянием, и два филина принялись охорашиваться и чистить перья, в то время как третий, опустив крылья, тоскливо сидел в углу. Ферко, в полдень принесший филинам битую птицу, доложил об увиденном агроному.
— С двумя все в порядке, а третий, пожалуй, застудился. Вид у него совсем хворый.
— Вызови ветеринара, может, он чем поможет.
Ветеринар прибыл с докторским саквояжем, с каким обычно обходят своих пациентов врачи, и первым делом спросил, осталось ли еще сливовицы, которою он угощался в прошлый раз, потому как по дружбе он гонорара не просит, но, по крайней мере, опрокинет стопку-другую, и на душе станет веселее.
— Вот это нектар! — смаковал палинку доктор. — А теперь ведите меня к больному.
Больной сидел, весь нахохлившись, отдельно от своих собратьев, и не обращал внимания ни на людей, ни на что другое. Птенец смотрел прямо перед собой и в то же время, казалось, вглядывался в какую-то бесконечную даль.
— Я мог бы смерить температуру, — сказал ветеринар, — но это лишь растревожит нашего пациента. Филин болен, это видно с первого взгляда, здесь вовсе необязательно быть доктором. Простудился, бедняга, и подхватил воспаление легких, другое тут исключается. Помочь я бессилен! Сам организм либо одолеет простуду, либо поддастся болезни… Дня через три-четыре станет ясно. Вот вам и вся наука…
— Чтоб ему пусто было, этому плетельщику! — не сдержался агроном. — Двух филинов я собирался продать, чтобы оправдать расходы, и тогда мой, вон тот, что потемнее, достался бы мне бесплатно. После обеда одного уже должны забрать.
Люди отошли от хижины, но филины даже не проводили их взглядом. Два здоровых птенца сели так, чтобы не видеть хворого, а больная самочка застывшим взглядом все смотрела и смотрела то куда-то вдаль, то как бы в себя самоё, и глаза ее словно говорили:
— Враг сидит во мне… — Но это не было мольбой о помощи, больной филин говорил не собратьям, а самому себе. — Все внутри у меня горит. Горят и мои глаза, и иногда я вижу пещеру, где было наше гнездо, и широкую, прохладную реку…
В полдень, когда Ферко принес воробьев, больная птица не притронулась к пище, она безучастно смотрела, как два других филина поглощают добычу. И зрачки ее на мгновение расширились, но это был не порыв воли, а просто бездумный инстинкт.
После обеда забрали здоровую самочку. Купил ее один из лесничих и долго раздумывал, стоит ли брать.
— А что, если она тоже больна?
— Да нет, здорова. Если птенец умрет в течение двух недель, я верну вам деньги.
— Да, сто восемьдесят пенгё — сумма немалая…
— Я свое сказал!
Лесничий видел, что дальнейший разговор бесполезен, потому что у агронома и помимо филина были причины для дурного настроения. Ночной град побил свеклу, и ему теперь было не до птенцов.
Под вечер Ферко снова наведался к камышовой хижине.
Больная птица неподвижно сидела на бревне, и даже оперение ее потеряло блеск, точно вылиняло от ударов града и сжигающего внутреннего жара.
— Ах ты, несчастная, — пробормотал Ферко, — должно быть, тебе не выкарабкаться!
Филин не шелохнулся, он оставался безучастным к звукам человеческого голоса и кружению прилипчивой мясной мухи. Крупная, отливающая зеленью муха знала свое дело: она даже случайно никогда не садилась на здоровых животных. А больная птица и не шелохнулась, она покорно терпела, хотя нахальная муха теперь прогуливалась у нее по голове.