— Я и сам давно уже собирался просить вас о том же, господин агроном…
Лицо агронома становится серьезным, а взгляд испытующе сверлит лицо парня.
— В чем дело? Или недоволен своим местом?
— Нет… только видите ли…
— Прослышал что-нибудь? Выкладывай все без утайки.
Голос агронома звучал строго, почти требовательно, и Помози тоже стал предельно серьезным.
— Дело в том… Мать побывала в Чолланёше, где мой дядя арендатором…
— Ну и что?
— Дядя сказал, что тамошнего тракториста освободили от воинской службы…
— Ну и?
— Ну так… мать говорит, отца моего убили в прошлую войну, и с нее хватит слез да горя… говорит, попроси господина агронома, чтоб поспособствовал… Двигатель у соломорезки всегда налаживаю я, в этом деле я разбираюсь и люблю его…
Нахмуренное лицо агронома разгладилось, он закурил сам и Ферко тоже угостил сигаретой.
Сделав одну-две затяжки, агроном обронил:
— Если обещаете держать язык за зубами, все у нас будет в порядке…
— Истинный крест! — чуть ли не разом воскликнули оба.
— А если проболтаетесь, вся затея пойдет насмарку. Ясно вам?
— Яснее некуда!
— Тогда поехали.
Повозка снова тронулась навстречу рассвету, и длинная, плоская тень потянулась следом.
Добравшись до Бани, путники оставили повозку возле ближайшего двора и пошли дальше пешком. Ферко тащил на спине клетку с филином, Помози нес рюкзак и крестовину-насест, агроном — ружье и сумку с провизией.
Баня была небольшим поселком вблизи заброшенного каменного карьера.
Но теперь здесь рос лес.
Под прикрытием одного из густых кустов боярышника, агроном соорудил первоклассный охотничий шалаш, где впору бы разместиться хоть пятерым, а уж наши-то трое могли бы там даже плясать; впрочем, охотники, как известно, прибыли не за тем.
Слева от шалаша стояла старая полузасохшая груша-дичок; дереву было, пожалуй, за добрую сотню лет, но в эту глушь никогда не забирался топор человека по той причине, что дрова отсюда почти невозможно было вывезти.
— Живее! — скомандовал агроном и нырнул в шалаш, а остальные двое наспех установили крестовину и, подхватив топор и переносную клетку, кинулись вслед за агрономом, так что минутой позже все выглядело так, будто человек здесь и не появлялся, лишь на траве топорщился большой филин, по-видимому, раздумывавший, а не взлететь ли ему на крестовину-насест.
Люди исчезли, и снова к филину подкралось заманчивое желание: улететь на волю. Но рядом была вбита знакомая ему палка с перекладиной, которая призывно манила Ху усесться на нее… Какое-то время филин пребывал в нерешительности: воля манила, но от лапки тянулась, вилась по траве бечевка…
Ху запустил клюв в перья и почесался, — похоже, он до сих пор еще не решил, как ему быть, — затем расправил крылья и встряхнулся всем телом. Эта процедура была частью утреннего туалета птицы, но глаза Ху при этом смотрели зорко, настороженно исследуя окрестности.
Среди людей бытует мнение, что днем филин совсем слеп. Но это неверно. Филин всегда видит прекрасно, но ночью особенно хорошо, потому что зрачки его расширяются, становятся яркими, блестящими, по существу, весь глаз превращается в один сплошной зрачок. Днем же зрачки сильно сужаются и в полдень, при самом ярком свете, становятся величиной с булавочную головку. Но видит филин, и притом превосходно, в любое время дня. Филин засекает приближение врага на расстоянии, когда человек не может разглядеть его даже в бинокль… он уже готов отразить нападение, когда охотнику кажется, что филин беспокоится понапрасну…
Итак, люди исчезли, они укрылись внутри густого куста боярышника, а Ху со все нарастающей тревогой озирался по сторонам. Обращенный к западу склон еще утопал во мгле, но Ху видел гнезда, видел ворон, видел охоту сарычей, видел, как в дальних кустах прошмыгнула лиса… Ху беспокойно переступал с ноги на ногу и все чаще поглядывал на крестовину: удобная позиция сулила филину не только лучший обзор — она обеспечивала и большую безопасность. И вот филин слегка присел, оттолкнулся от земли и взлетел на крестовину. Там он, устраиваясь, снова шумно зафыркал, враждебно защелкал клювом.
Карр-карр! Серая ворона пронеслась так близко от филина, что едва не задела его расправленное крыло.
К этому времени солнце поднялось над холмами, туманные предрассветные тени рассеялись, и утро залило золотистым светом всю местность.
Шум и гам, птичий грай вокруг филина все нарастал, все усиливался, а в темной глубине шалаша люди спокойно угощались палинкой, хотя руки Помози дрожали от волнения.