Однако вниз веревка пошла свободно, хотя руки мальчика била дрожь, пальцы ходили, как мотовило. Из глубины, от глади реки, донесся какой-то всплеск.
— Тащу! — снова крикнул отец, а мальчик вытянулся во весь рост на краю выступа и задрожал всем телом, когда веревка вдруг натянулась, а после легко зазмеилась вверх.
Но вот веревка снова застряла, и Янчи покрылся холодной испариной. Он уперся ногой в корень какого-то кустика, а рукой ухватился за ветки другого куста, повыше. До верха теперь оставалось всего ничего: отец суетился в каких-нибудь пяти-шести метрах от мальчика.
— Теперь можно подергать!
Отец осторожно потянул на себя веревку, и та опять подалась. Янчи слышал, как отец судорожно втянул в себя воздух, и теперь уже видел его искаженное страхом лицо.
Но веревка послушно шла вверх, и, вскарабкавшись на край обрыва, Янчи рухнул без сил, как подкошенный.
Отец снял с шеи мальчика мешок, затем, бережно подхватив сына под мышки, оттащил подальше от края пропасти и стволу дикой груши. И сам тоже повалился подле сына.
Оба долго лежали молча, затем отец подтянул веревку.
— Взгляни, сынок!
Веревку перепилил какой-то острый выступ, и всего лишь несколько волокон не дали ей оборваться: Янчи в последний момент успел вскарабкаться на вершину.
— Видишь, какая история?
— Вижу, папа. Веревка попалась старая.
— Может, оно и так, — сказал отец и дрожащей рукой указал на пропасть, — но туда, — и голос его сорвался, туда ты больше не сунешься, разрази меня господь! — И глаза его повлажнели.
Несколько успокоившись, отец и сын стали спускаться к берегу, и Янчи теперь опять очень любил отца.
И вот сейчас все три молодых филина жмутся друг к дружке в углу возле печки, а отец и сын Киш-Мадьяр расположились за столом и завтракают. Люди не разговаривают, и филины лишь испуганно хлопают глазищами. Время от времени они опускают длинные ресницы, затем круглый зрачок снова уставляется на окружающее, словно отказываясь верить тому, что видит. Друг на друга птенцы не глядят, и вообще трудно понять, думают ли они о чем-нибудь…
— Может, дать им чего-нибудь поесть? — прерывает молчание отец.
— Они все равно не станут, — отвечает мальчик. — Пока не обвыкнут на новом месте, не возьмут ни кусочка…
— А ведь, небось, голодные…
— Аптекарь говорил, филины по две недели могут обходиться без пищи…
— Ишь ты!
— После они поедят, когда их запрут в сарае. Настреляют им воробьев. И в прошлом году так же было. А там уж приедет родственник аптекаря и заберет всех троих.
— Только пусть прежде выложит денежки, — кивает головой старший Киш-Мадьяр, и оба вновь продолжают трапезу: едят они молча, неторопливо и сосредоточенно, потому что в них еще живы страх и волнение пережитых часов.
А у печки, в закутке, сидят три птенца, и три пары глаз одинаково безучастно отражают окно, а за окном — солнечное небо в редких облачках, и в потаенных мыслях птенцов или, вернее, в мире их смутных чувств живут утраченный дом — пещера, простор и время спокойного чередования дня и ночи.
Меж тем утро вступило в свои права, едва ли можно было почувствовать, что вокруг хижины на окраине села, реки и скалы что-то изменилось. Над лесом в высоте проносились галки, лодка спокойно уткнулась в берег, будто стоит она так, без движения, уже много дней, и волна на реке с ленивым плеском то вбирала в себя, то отбрасывала к берегу плоский луч утреннего солнца; и теперь уж из росистых теней, обсыхая в матово-серую зелень, накатывался знойный день.
Только разверстый зев пещеры на середине обрыва оставался черным, совсем пустым и совсем безмолвным, а ведь именно здесь в предрассветной тишине раздался мучительный крик, от которого замерли все пернатые обитатели скалы, так как их сердца охватили неописуемые ужас и сострадание.
— Человек! — ухнула самка. — Мои детеныши!
Старый филин-отец сидел безмолвно и неподвижно, и лишь глаза его, в который раз, обшаривали всю пещеру — неправдоподобно, необъяснимо опустошенную.
— Вылетели? Ведь они уже немного умели летать… — и взгляд филина снова замер на растерзанных остатках принесенной им вчера дикой утки.
Глаза огромной самки блеснули.
— Человек! Я видела…
Самец взъерошил перья и молча нахохлился. Самка была гораздо крупнее и сильнее его… с такой не поспоришь — в слепой ярости она способна разорвать на клочки даже собственного супруга.
В глубине пещеры стыл забытый зайчонок; старый филин уперся в него взглядом, затем перевел глаза на подругу, как бы говоря:
— Поешь! Еда всегда помогает…