Охота — для вольных птиц! — подумал Ху и снова закрыл глаза, но понапрасну, он все равно оставался в хижине: большая река и пещера отступили куда-то далеко, и никак не узнаешь заранее, когда они снова придут в его жизнь.
За стеной метался ветер, сумерки все сгущались. Дорожку к хижине опять завалило снегом, а так как Ферко не удосужился ее размести, пес Мацко тоже раздумал гулять и не наведывался к филину.
Весь двор и, казалось, весь мир обезлюдели.
В селе, правда, изредка можно было увидеть одинокого прохожего, но каждый раз человек торопился юркнуть под защиту домов, и снова одни только лампы в окнах да подвижные силуэты за стеклами говорили о жизни.
Лишь ветер мел снег по улицам, по задворкам садов и на отдаленных проселочных дорогах.
Относительное затишье стояло в лесу. Кроны высоких деревьев, правда, гудели от ветра, и над макушками елей ветер играл на органе, но по низу, в чаще, непогоды почти не чувствовалось: густые кусты и щетина ельника хранили тепло.
Пугливые косули тоже забились в ельник, они не любили ветра, он лишал их слуха, здесь, в лесу, в такую погоду им было спокойно. Забились в свои норы зайцы, им тепло в норе, и ветер напрасно надеется потрепать их пушистые шубки.
А куда же в пургу подевались птицы?
Фазаны нашли убежище под кустами, в густом переплетении корневищ, куропатки укрылись в бурьяне вдоль опушки леса, вороны расселись по старым тополям во дворе усадьбы, синички жались друг к другу в темных дуплах, не разбирая, свое это дупло или чужое, а воробьи — те забились поглубже в скирду соломы, и никакого им дела не было до бурных наскоков и возмущения ветра.
Следует признать, что воробьи оказались умнее других пернатых, в теплой скирде уютно и не надо было, подобно воронам, цепляться за ветки, они не дрожали от страха, как синицы, которых набивалось по пять, по шесть пичуг в каждое тесное заброшенное дупло, в которое к тому же еще задувает ветер. К воробьям злюке-ветру было не подступиться. Соломенная скирда стояла надежно, как гора, в ней таились сотни укромных местечек и было тепло, словно золотистая хрупкая солома сумела удержать в себе память о летнем зное.
Суслики и хомяки в эту студеную пору спят сладким сном в своих подземных квартирах с приятным сознанием того, что в соседнем зале находится их собственная кладовая; белки отсиживаются в хорошо утепленных дуплах, они ждут часа, когда уляжется непогода и можно будет подкормиться шишками. В такую погоду по лесу рыскает, пожалуй, лишь какая-нибудь озлобившаяся от голода лиса, в надежде застичь оглушенного буйным ветром зайца на месте его отсидки.
Дремлют запорошенные снегом дальние усадьбы, скотина целыми днями стоит в хлевах, пережевывая жвачку, овцы трогаются с места только к корыту у водопоя, но и то лишь тогда, когда их очень уж донимает жажда. Вот ведь как хорошо живется коровам, те пьют у себя в коровнике, а они, бедные овцы, должны ранить копытца о жесткий снег.
— Бее… бе-е… бе-едные мы…
Пастушечья собака из породы пули и теперь старается сбить овец в отару, и бойкое тявканье ее не умолкает, пока пастух не останавливает собаку.
— Не задирайся, не то пинка у меня схлопочешь! — и пули отходит в сторонку, потому что хорошо знает, что значит «пинка схлопочешь».
Стоит предрождественская пора, полевые работы закончены, и люди, особенно вечерами, все больше сидят по домам, мирно потягивают трубки да подремывают возле печек.
Дома для батраков, что стоят на усадьбе, построены очень давно, еще при крепостном праве, и некогда — в сравнении с другими лачугами бедняков — казались чуть ли не дворцами.
Центральную часть дома занимает кухня с огромнейшим очагом и широкой печью, а справа и слева от кухни расположены жилые помещения — точнее, по одной довольно просторной комнате. Одной общей кухней пользуются две семьи, и либо они живут в мире, либо ссорятся… а в конце концов привыкают друг к другу и сживаются.
Особенно в такую вот зимнюю пору или когда обрушиваются тревоги, люди стараются держаться сообща, собираются вокруг одного очага — перемолоть новости и убить время.
Ребятишки давно в постели, и четыре-пять семейств сходятся на огонек, потому что зимний день короток, а ночь долга.
Сидят, большей частью помалкивая, лишь изредка кто-либо обронит слово, и тогда встрепенется в доме чья-то надежда или боль.
— Спи, Мацко, будь мол воля, и я бы тоже сейчас завалился на боковую! — буркнул Ферко и, приладив корзину за спину, вышел во внешний двор.