И вновь проносились перед моим взором картины минувшего, мне мерещились крики: «Да здравствует нация! Да здравствует свобода! Победить или умереть!»
Бог ты мой! Как изменились времена! И люди тоже!
Меж тем, пока все это у нас происходило, жизнь шла своим чередом. Фельяны обзывали патриотов мятежниками, жирондисты обзывали монтаньяров анархистами; монтаньяры упрекали жирондистов в том, что они объявили войну, которая началась так неудачно; они обвиняли их в возвеличении Лафайета — предателя с Марсова поля, — того, кто просил у Национального собрания почестей для Буйе после бойни в Нанси; они говорили им: «Сместите же Лафайета, ведь все министры — ваши ставленники. Лафайет — генерал, несмотря на статью в конституции, которая запрещает членам Собрания занимать в течение четырех лет после его роспуска должности, утвержденные королем. Сместите его, это ваш долг».
Марат призывал солдат расстреливать генералов, которые их предавали. Руайу в своей «Газете» повторял, что пробил последний час революции; в Вандее некий маркиз Руари повысил налоги, именем короля строил склады оружия и военного снаряжения; дворяне, хотевшие перейти на сторону неприятеля, вступали под вымышленными именами в полк волонтеров, чтобы перебраться в Швецию или Нидерланды. Но пагубнее всего были проповеди неприсягнувших попов, которые изображали патриотов бандитами, а короля — мучеником; подстрекали молодых людей следовать римско-католическому вероисповеданию, раздавали им изображения сердца Иисусова, вышитые благородными дамами, белые ленты, украшенные изречениями, дабы повязывать этими лентами шляпы.
Ярости их не было предела, особенно после вербного воскресенья, в апреле. До революции все крестьяне — мужчины и женщины — приходили в город в день этого праздника с еловыми ветвями — освятить их; по улицам двигались процессии, и жителям города — католикам, протестантам и евреям — приходилось украшать дома коврами, цветами и гирляндами из листьев. Лютеране и евреи с трудом добивались позволения закрывать ставни окон в то время, когда католики пели вокруг переносных алтарей. Но многие патриоты во главе с Шовелем порицали эту церемонию, и городские власти по решению общинного прокурора постановили, согласно новой конституции, обеспечивающей каждому свободу вероисповедания, что впредь никому не придется вывешивать ковры и гирлянды из листьев перед домами, что солдаты национальной гвардии больше не будут участвовать в религиозных церемониях, а гражданам нечего закрывать лавки, когда процессия будет шествовать мимо.
Ясно, что в тот день национальная гвардия была под ружьем и явилось целое множество Валентинов, отцов бенедиктов и прочих негодяев им под стать с намерением учинить бунт против этого закона. Но комендант приказал зарядить ружья на площади в их присутствии, а присягнувший священник догадался устроить процессию в самой церкви, и негодяи разбрелись в ярости, так и не осмелясь ничего предпринять.
К несчастью, иначе все обернулось на юге и западе. Из газет мы узнали, что даже в самом Париже неслыханно жестоко обходились с гражданами за то, что они не пожелали обнажить головы перед процессиями. Доходило до того, что их волокли по земле, в грязи, фанатики начали учинять погромы, особенно в селениях Верхнего Рейна. То и дело мы получали вести о том, что у такого-то присягнувшего священника сожгли дом, вырубили фруктовые деревья, а то и убили его самого.
В наших краях эти подлецы не смели разойтись вовсю — они остерегались солдат национальной гвардии и гражданской милиции. Но смута все ширилась, вести становились все тревожнее, и враги наши все смелели. Однажды утром в конце мая, когда мы ковали пики, как я Вам уже рассказывал, мы еще издали увидали на улице кюре Кристофа. Впереди него шли два оборванца в разорванных блузах без шапок. Космы волос свисали им на лицо, руки были скручены за спиною. Они были привязаны друг к другу и шагали, глядя в землю. Кюре с неизменной самшитовой дубинкой в руке и трое его прихожан с вилами через плечо вели этих людей в город. Горцы, толпившиеся перед кузницей, обернулись, а дядюшка Жан, завидя священника, крикнул:
— Что все это значит, Кристоф? Ты будто пленников захватил?
— Захватил, — отвечал кюре, — вот эти два мерзавца да еще трое проходимцев им под стать вчера набросились на меня между Шпарцродом и Лютцельбургом. Напали с двух сторон с топорами и ножами и кричат: «Смерть вероотступнику». Но я их здорово огрел дубинкой! Трое удрали, а эти двое так и остались на месте! Я сам их в чувство привел и препроводил в мэрию, а там уж мои прихожане глаз с них всю ночь не спускали. Посмотрим, что хотят от меня эти людишки и что я им сделал! На первый раз я бы сам их наказал, и дело с концом. Но нападают на меня уже в третий раз. Сначала нападали с дубьем, а эти вот — с топорами да ножами. Погляди-ка, Жан, как они меня поранили.