— Ну как, Мишель, значит, у нас будут Генеральные штаты?
Я отвечал, посмеиваясь:
— Да, крестный, дело в шляпе!
И снова без перерыва взлетали молоты. Радость придает человеку невероятную силу.
Такой грязи на улице давно не бывало. Снег таял, бежали ручьи, унося навоз и заливая подвалы. То и дело из лачуг выбегали женщины и широкими взмахами метлы отгребали воду. Нищета влечет за собою нищету: после барщины на короля, помещиков и монастыри, где уж тут было думать о мощении улиц для себя; хотелось одного — отдохнуть; вот и жили в грязи.
Вдруг откуда ни возьмись появились пять-шесть стариков, жителей Верхних и Нижних Лачуг и Лачуг-у-Дубняка, в поношенных серых блузах, войлочных шляпах с приплюснутой тульей и широкими полями, свисавшими на плечи, — Жак Летюмье, Никола Кошар, Клод Гюре, Готье Куртуа — словом, все именитые люди нашего края. С важным видом остановились они около кузницы и церемонно сняли шляпы.
— Да это вы, Летюмье, — крикнул дядюшка Жан, — и вы, Гюре! Какого черта вы тут делаете, а?
Он хохотал, но пришельцы держались степенно; верзила Летюмье, согнувшись, протиснулся в низенькую дверь и сказал зычным голосом, как говорят бродячие торговцы глиняной посудой:
— Сударь мой, Жан Леру, с вашего позволения нам нужно кое-что вам сообщить.
— Мне?
— Да, именно вам. Касательно выборов.
— Ага, ага, вот как… входите же, что вы там в грязи топчетесь.
Тут все вошли вереницей. Мы едва помещались в тесной кузнице. Пока пришельцы мялись, раздумывая, с чего бы начать разговор, дядюшка Жан спросил:
— Ну, так в чем же дело, о чем просить собираетесь?.. Да вы не робейте: сделаю, если возможно… вы же меня знаете.
— Вот о чем тут речь, — сказал дровосек Кошар, — вы ведь знаете, что жители трех Лачуг все вместе голосуют в городе?
— Знаю… так что же?
— Ну так вот, во всех трех Лачугах двести домов. Значит, мы имеем право на двух депутатов.
— Разумеется. Ну, а дальше-то что?
— Дальше вот что — вы и есть первый депутат. Тут и толковать нечего. Только ума не приложим, как быть со вторым?
— Хотите меня депутатом выставить! — воскликнул дядюшка Жан, внутренне, конечно, очень польщенный.
— Именно так. Ну, а со вторым-то что делать?
Тут дядюшка Жан обрадовался еще больше и сказал:
— Да мы здесь около огня изжаримся. Пойдемте-ка в харчевню, осушим вместе по доброй чарке, это нам мозги прочистит.
Разумеется, они согласились. Я остался было в кузнице, но дядюшка Жан, уже переходя улицу, крикнул:
— Эй, Мишель, иди-ка сюда. В такой день, как нынешний, все должны быть заодно.
И мы вошли все вместе в большую горницу. Сели за стол, на скамью, и дядюшка Жан велел подать вина, стаканы, каравай белого хлеба и ножи. Все чокнулись. Тетушка Катрина с удивлением смотрела на нас, не понимая, что все это означает. Поэтому Летюмье, утерев рот, собрался объяснить ей причину собрания, но тут дядюшка Жан воскликнул:
— Что ж, хорошо… это для меня честь. Я согласен, потому как каждый должен жертвовать собою для блага отечества. Только я должен вас предупредить: если вы не изберете одновременно и Шовеля, я отказываюсь.
— Кальвиниста Шовеля? — закричал Летюмье, мотнув головой и вытаращив глаза.
Остальные испуганно переглядывались и кричали:
— Кальвиниста, и нашим депутатом!
— Послушайте, — произнес дядюшка Жан, — мы ведь собираемся не на церковный собор обсуждать вопросы о таинствах нашей святой религии, о святом причастии и о всем прочем. Мы собираемся ради наших житейских дел, и главным образом для того, чтобы освободиться от поборов, барщины, подушной подати и всяческих других податей, чтобы избавиться от наших сеньоров, если это возможно, и выпутаться из беды. Так вот, я, человек здравомыслящий — по крайней мере, так я думаю, — но этого недостаточно, чтобы выиграть такую большую битву. Я грамотен, знаю наши уязвимые места, и если б нужно было только реветь по-ослиному, я бы свое дело сделал не хуже любого жителя Четырех Ветров, Миттельброна и прочих мест. Да ведь дело-то не в этом. Там мы встретим отъявленных плутов всех мастей — прокуроров, бальи, сенешалов, людей образованных, которые приведут нам уйму доводов, подкрепив их выдержками из законов, ссылками на обычаи, что это, мол, так принято, а то — так полагается. Ну, а если мы не сможем вразумительно ответить, они нас закабалят навеки. Понятно?
Летюмье разинул рот до ушей.
— Да… но Шовель… Шовель… — повторял он.
— Дайте кончить, — возразил Жан Леру. — Я-то хочу быть вашим депутатом, и если кто-нибудь из наших хорошо скажет в нашу защиту, я способен его поддержать, и поддержу. Но ответить сам не смогу, не настолько я сведущ и образован. И ручаюсь вам, что в наших краях, сколько ни ищи, никто не способен так говорить и так защищать нас, как Шовель. Он все знает: законы, обычаи, указы — словом, все! Не вышел он ростом, а знает наизусть все книги, которые четверть века таскает на спине. Думаете, в дороге он смотрит направо да налево, на поля, деревья, изгороди, мосты и реки? Ну нет! Уткнет нос в какую-нибудь книжонку на ходу или же шагает, а сам все обдумывает. Значит, если вы не хотите остаться в дураках да сохранить барщину, поборы и налоги, сначала выбирайте его, а потом уж меня. Выберете Шовеля, я его крепко поддержу, а нет, и меня не выбирайте — отказываюсь заранее.