— Верно, я вся в пыли?
Вместо ответа я спросил:
— А сколько тебе исполнилось лет?
— В первый день пасхи, через две недели, исполнится шестнадцать. А тебе?
— Уже минуло восемнадцать.
— Да ты силач, — заметила она, спрыгнув со стены и перекинув ремень через плечо. — Помоги-ка… вот так.
Я поднял корзину и, убедившись, что она невероятно тяжела, сказал Маргарите:
— Ого! Для тебя тяжеловато! Дай-ка я понесу.
Но она уже шла, согнувшись под тяжестью ноши, и, искоса взглянув на меня, улыбнулась и ответила:
— Ну, ноша не тянет, когда трудишься, чтобы завоевать свои права. И мы их обретем!
Я не решился ответить… мое сердце было в смятении… Я восхищался Шовелем и его дочерью, мысленно превозносил их до небес.
Маргарита уже не казалась усталой; время от времени она говорила:
— Да, там, в Ликсгейме, дворяне и монахи крепко защищались. Но им ответили — сказали, как о них думают. И все это отметят в наказе — ничего не пропустят. Король узнает все, что думают люди, весь народ. Да вот только посмотрим, что это будут за Генеральные штаты. Батюшка говорит, что все будет хорошо, и я верю. Посмотрим! И поддержим своих депутатов — они могут на нас положиться!
Мы дошли до Лачуг. Я проводил Маргариту до самых дверей. Уже стемнело. Она вынула из кармана большой ключ и сказала, входя в дом:
— Вот и еще день миновал. Ну, спокойной ночи, Мишель!
И я ушел, пожелав ей доброй ночи.
Дома меня ждали. Когда я вошел, родители взглянули на меня, а мать спросила:
— Ну, как?
— Да так, мы танцевали.
— Ну, а потом?
— Потом я ушел.
— Один?
— Да.
— Ты их не подождал?
— Нет.
— И ничего им не сказал?
— А что я должен был, по-вашему, сказать?
Тут мать рассердилась, раскричалась:
— Ну, и дурень. А эта девчонка еще дурее, раз тебя выбрала. Да что мы такое по сравнению с ними?
Она даже побелела от ярости. Я же смотрел на нее спокойно и молчал. Отец произнес:
— Оставь Мишеля в покое и не кричи так!
Но она, пропустив его слова мимо ушей, не унималась:
— Нет, видали вы такого болвана? Вот уже полгода я стараюсь заманить к нам эту долговязую ведьму Летюмье — хочу мальчишке добра. Старая сквалыга только и твердит о своих землях, конопляниках, коровах!.. И я все сношу… Я терплю. И вот, когда дело уже на мази, когда все у голодранца в руках, он отказывается! Верно, воображает себя важным сеньором, думает, за ним побегут. Ах ты, господи, и родятся же такие дурни в семье: как подумаешь, дрожь пробирает.
Я хотел было возразить, но она закричала:
— Молчи уж! Околеть тебе на навозной куче и нам вместе с тобой!
Я промолчал, и она принялась снова:
— Значит, сеньор отказывается. Вот и корми всю жизнь Никола да Мишелей, бездельников, которых ничего не стоит обвести вокруг пальца. Ясно — и этого где-то обвели… потаскушек-то у нас в краю немало. Раз отказывается, значит, другую он любит.
Мать обернулась, держа метлу в руках, и с раздражением взглянула на меня. Больше слушать я не мог и, побледнев, стал подниматься по лестнице — после отъезда Клода мы с Этьеном спали наверху, под крышей. Я был в отчаянии, а мать снизу кричала:
— Ага, убегаешь! Правда глаза колет, верно ведь, мерзкий оборванец? Духу нет остаться!
Я задыхался от обиды и, бросившись в большой старый ящик, закрыл лицо руками и все шептал:
— О господи, это просто немыслимо!
А мать кричала все громче:
— Ну и болван, ну и негодяй!
Батюшка старался ее утихомирить. Долго это длилось. Слезы заливали мне лицо. И только к часу ночи в лачуге все стихло, но я не спал — горько мне было. Я раздумывал:
«Вот, значит, как… с десяти лет работаешь… Все остальные разъезжаются, ты же остаешься. Выплачиваешь долги за всю семью, все отдаешь до последнего лиарда, чтобы поддержать стариков, а вот не захотел жениться на этой девице, прибрать к рукам ее добро, не захотел жениться на конопляном поле, и ты уже никуда не годен, превратился в Никола, дурака, прохвоста!»
Я негодовал. Малыш Этьен сладко спал рядом. Я же не мог сомкнуть глаз. Со всех сторон я обдумывал происшедшее, меня даже пот прошиб — стало душно на чердаке, воздуха не хватало.
И вот в четвертом часу я встал и спустился по лестнице. Батюшка не спал и окликнул меня:
— Это ты, Мишель? Уходишь?