Тогда подлинные республиканцы стали настороженно относиться к Директории, несмотря на меры, которые она принимала для уничтожения роялистов, несмотря на то, что военные комиссии расстреливали не успевших бежать эмигрантов, а высылка неприсягнувших священников шла полным ходом. Поползли слухи, что Директория хочет распустить оба Совета до наступления всеобщего мира и остаться единовластным хозяином страны. Правда, громко об этом не говорили, ибо Директория была всесильна. Даже Шовель — и тот стал осторожнее: помалкивал, хотя все знал. Я решил, что он образумился, и был этому только рад. Но как же я был далек от истины! Шовеля возмущала Директория больше, чем любое другое правительство, ибо она закрепила за собой право назначать и смещать судей, мэров и всевозможных чиновников во всех пятидесяти трех департаментах, часть которых осталась без депутатов, ибо те были сосланы; она могла закрывать газеты, распускать клубы, приостанавливать набор в национальную гвардию и объявлять осадное положение. И вот однажды Шовель вдруг воскликнул:
— Что же мы теперь значим при таком правительстве? Что осталось народу? Даже если бы все пять наших директоров были Дантонами, даже если бы все они обладали здравым умом, мужеством и чувством патриотизма, которого им явно не хватает, я бы все равно считал, что при таких полномочиях подобное правительство — бич для народа. Это же настоящие деспоты!.. Нас только и спасает то, что они глупы и трусливы. Но стоит какому-нибудь генералу выставить их за дверь и преспокойно усесться на их место, ему и менять ничего не придется и не надо будет присваивать себе никаких прав: мы сразу станем его рабами. Да вот уже и теперь нам приходится молчать, ибо стоит кому-нибудь из этих граждан подать знак, — и нас мигом схватят, осудят, конфискуют все наше имущество и ушлют навсегда. Где же наши гарантии? Я их не вижу. В их руках вся исполнительная власть, а оба Совета имеют право лишь высказывать пожелания, как это делали провинциальные собрания при Людовике Шестнадцатом.
Больше всего возмущало Шовеля то, что у Директории не хватало духу справиться с Бонапартом: она не решалась вывести его в отставку и, вместо того чтобы вызвать в Париж и потребовать отчета, предпочитала держать в Италии, где он по своему усмотрению создавал, распускал, расширял, разъединял и объединял целую плеяду мелких республик. После предварительных переговоров о мире в Леобене все газеты писали только о Бонапарте: «Обращение командующего Итальянской армией Бонапарта к гражданам 8 военного округа». — «Бонапарт — в штаб-квартире Пассериано». — «Посланец Французской республики Жозеф Бонапарт в папской резиденции». — «Подробности приема папой французского посла Жозефа Бонапарта». — «Генерал Бонапарт устанавливает границы Цизальпинской республики». Генерал Бонапарт сделал то, генерал Бонапарт сделал сё!
Можно было подумать, что, кроме Бонапартов, во Франции вообще никого больше не существует. Смерть Гоша; назначение на его место Ожеро; разрыв переговоров с Англией, которая непрочь была сохранить мир, но не желала возвращать нам колонии; трудности, с которыми сталкивалась Директория; разлад в Советах — все это отошло на второй план. Газеты кричали только о Бонапарте!.. Кто-кто, а он, видно, знал, какое действие имеют даже самые мелкие объявления! Одной своей Итальянской кампанией он наделал больше шума, чем все наши генералы, вместе взятые, своими кампаниями на севере и юге, в Германии, в Шампани, в Вандее и в Голландии — с начала революции. Кругом говорили только о мире, который собирается заключить генерал Бонапарт, о маркизе де Галло[177], кавалере ордена св. Жанвье, о Людвиге фон Кобенцеле, графе Священной Римской империи, о некоем господине Игнацие, бароне Дегельмане и других лицах, уполномоченных вести переговоры с генералом Бонапартом.
После стольких битв, стольких страданий и мытарств все, конечно, жаждали мира: крестьяне, ремесленники, буржуа, — все хотели спокойно жить со своими женами и детьми, трудиться, сеять, собирать урожай, покупать и продавать, не боясь, что могут вернуться австрийцы, вандейцы, англичане, испанцы. И не удивительно! Однако, когда читаешь сейчас описания тех лет, получается, будто пожелал этого Бонапарт, будто именно он внушил людям любовь к миру, — ну, а это, понятно, ни в какие ворота не лезет. Не будь на свете Бонапарта, страна все равно жаждала бы мира и добилась бы его, ибо мы принесли другим народам куда больше бедствий, смертей и пожаров, чем они — нам. Словом, все были по горло сыты войной. И если бы простые люди могли заключить мир без помощи королей, принцев и членов Директории, мир установился бы сам собой.
177
Галло Марций Мастрити (1753–1833) — маркиз, позже герцог, министр иностранных дел Неаполитанского королевства во время правления Жозефа Бонапарта, а затем Мюрата. Занимал тот же пост и во время революции 1820–1821 годов.