Это был момент дрожания рук, перехода через границу жеста. Но если до сих пор он не только не мог поверить в свою гибель, а даже понять ее, то сейчас вдруг почувствовал, как глубочайшую неизбежность, укрытую в себе смерть. Это она диктовала ему все поступки и слова, он не мог отступиться от нее. Его охватил не страх, а глубокое сожаление, что он должен отступить в эту минуту озарения. В золотом и прозрачном сиянии вечера, которое затухало в сквозной синеве, он со всей возможной отчетливостью чувствовал бесповоротное истечение всего, чувствовал, как земля уходит у него из-под ног, а девушка, смотревшая на него в чуть удивленном ожидании, отдаляется, возвращаясь в глубинное, непонятное ей одиночество. Он сам бы не смог объяснить мотивы своего поведения в последние дни — знал лишь, что было в нем что-то от многократного бегства, последняя попытка обретения свободы.
Она не шевельнулась, но тело ее было уже чужим. Он не пересек границы, по-прежнему сидел неподвижно, всматриваясь в закатное небо. Теперь тишина стала невыносимой, мучительной. Он вскочил и готов был бежать, пробормотав несколько слов прощания. Он знал, что это последние слова; где-то глубоко в нем даже блуждала мысль, что вскоре она будет по-другому понимать его, храня каждое движение и интонацию голоса как бедную, посмертную памятку, но все это было так незначительно, что он не обнаружил в составе патетически метких выражений никакого смысла. Он хотел как можно быстрее отделаться и убежать. Рука, которую он поцеловал, была слабая, как мертвая. Он побежал вверх по мраморным ступенькам, кратчайшим путем пересек кладбище под насмешливым взглядом спокойных могил и, наконец, чувствуя острую боль в ноге, добрался до ворот. Трамвай, бренчащая коробка, как раз отъезжал в город. Он вскочил на подножку. В последний раз замаячили за черными прутьями железной решетки листья, разметенные движением вагона, а в глубине маленький и хрупкий силуэт женщины, неподвижно стоявшей в глубине главной аллеи, как мотив цветной олеографии.
Лаборатория была пуста. Кшиштоф, склонившись над плоским щитом электрометра, сделал последнюю серию измерений и записал результаты. Отключив аккумуляторы, он спрятал все провода в ящик и старательно накрыл аппаратуру чехлом. Подойдя к шкафу с препаратами, он долго размышлял, затем выбрал стеклянную баночку и поставил ее на стол. Потом погасил свет и поискал рукой накидку, повешенную на ручку какого-то кресла. Когда он повернулся к выходу, то заметил в дверях, в глубине, высокую темную фигуру. Это был Ширло.
— Господин профессор? — спросил он со страхом, шагнув вперед. Старик тоже сделал шаг, и теперь они стояли, разделенные столом. Кшиштоф не хотел опять зажигать свет, тем более что на столе стояла баночка, и всматривался в массивное лицо, как в привидение, всплывшее из мрака.
— Не беспокойтесь. — Профессор был в плаще и своей черной шляпе. — Я заглянул сюда, проходя мимо. — И добавил: — Я вас ждал.
— Керч вам сказал?.. — спросил Кшиштоф и тотчас пожалел о непроизвольном вопросе.
— Да.
Кшиштоф дрогнул, но сразу же понял. Нет. Этого он, конечно же, не мог знать…
Профессор осмотрелся во мраке и поискал глазами аппараты, которые стояли в углу, как странные многоугольники черноты.
— Вы продолжаете работать?
Кшиштоф потряс головой; его обжег внезапный стыд.
— Это не то, господин профессор, это не то… Я не затем делал измерения, чтобы… — Он запнулся. — Я исследую темп распада, потому что…
Он снова запнулся. Слова, которые он хотел произнести, растаяли.
— Потому что боюсь, — добавил он тише, с полным удивления облегчением: он и не замечал этого прежде.
— А тогда? — Голос у профессора был ровный. Мимолетный свет проник из окна и выхватил его лицо из темноты.
— В первый раз? Я думал, что все пойдет хорошо.
— Наблюдая гибель морских свинок, которую вы вызвали?
Кшиштофу показалось, что в голосе его прозвучали нотки иронии, и он опустил голову.
— И тогда боялся, — признался он глухо, внутренне убеждаясь, что это правда, что это было именно такое состояние: возбуждения и чрезмерной уверенности, — которое и вызвало поспешные, непредвиденные и не очень аккуратные эксперименты.
— Боялись? И что же?
Разговор стал мучительным. Кшиштоф старался отвечать, но в нем росло ощущение пустоты.
— Так было нужно… — шепнул он беспомощно.
Профессор поднял руку и очень медленно снял шляпу. Он не дрогнул, выпрямившись, только голова засияла белой гривой. Он медленно обошел стол и встал лицом к лицу с Кшиштофом, которому приходилось смотреть вверх, туда, где были глаза профессора.