– Да, как-то комната наша надоела. А что, если нам всем комнатами поменяться?
– И дверь из зала замуровать, а в коридоре пробить. – Предложил дед.
– И стенку перед залом достроить. – Подхватила бабушка.
– С раздвижными дверьми.
– Обои переклеить…
– И окна пластиковые вставить пора.
– Ну что, ремонт?
– Ремонт!
Понеслась новая череда ремонтов. В них проходили годы. Бабушка с дедом всегда славились удивительным талантом в оценке того, что можно поменять в доме. Наша квартира прыгала, скакала вместе с ними, меняла краски и очертания. Они вдвоём всё суетились в этой бесконечной пляске обновлений. Лето проходило на огороде, зимы в ремонтах. Осенью варили варенья, перебирали грибы. Весной устраивали генеральную уборку, переворачивая весь дом с ног на голову.
Потом золотую свадьбу справили, новыми кольцами обменялись, теперь-то точно золотыми. Сидели отмечали, когда дед вдруг отлучился на несколько минут, а вернулся с бабушкиным портретом.
– Дед, это что, ты нарисовал? – восхитились мы. – А раньше почему не показывал? Ну и что, что незаконченный! А где он был? Как это в подполе? А почему не на стене? Бабушка, ты это как допустила?
– Ой, не нужно, Толь. – Тихонько сказала она. – Убери, не надо.
– Почему ещё не надо? – возмущались мы.
Только бабушка с дедом молчали. Переглядывались, думали об одном и том же. Хранили общую тайну.
***
Так и жили они вместе больше пятидесяти лет. Дедушка понемногу старел, а бабушке было всё не до этого. Она даже болеть на успевала. Да и когда? Это же время надо найти. Сначала домчись до Парижа, там цветы полей, обратно прибеги, внуков на кружки, соседке хлеб принести нужно, да мусор вынести, а то она одна живёт, не ходит. Вот и взяла бабушка над ней шефство, заодно и поговорить с кем найдётся. Потом, когда все внуки подросли, стала раз в год в Ессентуки ездить. И там гуляла, в гостинице не сидела никогда. А возвращалась, деда начинала гонять за то, что тот опять в комнате паяет. И всё у бабушки крутилось, варилось, стиралось, неслось на всех парах.
Дед с каждым годом всё чаще молчал. Забросил огород, всё равно там воровать начали. Пропал и велосипед, уже ездить стало тяжело. Слуховой аппарат едва ли помогал принимать участие в разговорах. Да и ничего, бабушку он и без слов понимал. Она однажды с горечью вздохнула:
– Дед, неужели мне тебя хоронить придётся?
Он ничего не ответил, только руками развёл. Хотел бы он угнаться за бабушкой. Но куда! Никому было не поспеть за этим горным потоком. Ни на велосипеде, ни на космическом корабле.
И поэтому никто из нас ничего не понял. Она и сама не поняла. Купила платье на лето, постриглась и прокрасилась. Перемыла накануне всю кухню, зашла к соседке с утра, приготовила рассаду, вернулась домой и сделала винегрет.
– Что-то устала, кажется. Пойду полежу, – объявила она домашним.
Дед был рядом в кресле, младшая дочь Марина с сыном в соседней комнате. Кот валялся на диване по соседству, потом вдруг поднялся и лёг у неё в изголовье. А бабушка просто перестала дышать.
***
Так и прошла целая жизнь. Когда в храме открыли гроб, никто из присутствующих не поверил глазам. Смерть по взмаху руки забрала у бабушки молодость. Только вчера ей было пятьдесят пять, а теперь разом стало за семьдесят. Был апрель на дворе, но на улице падал январский снег, месяц, в который она родилась.
Больнее всего было смотреть на деда возле разрытой могилы. Он, как всегда, держал горечь в себе. Если и плакал, то незаметно, тихо и робко. Просто смотрел, как клубы земли падают на гробовую доску. На кладбище в тот день было безлюдно и мирно, а сквозь свежевыпавший снег проклёвывались синие первоцветы.
Пришли всей толпой в квартиру Красовых, натаскали столов и стульев. Усадили всех кое-как за понурые столы. Есть начали не сразу. Казалось, вот-вот она на кухне закончит с горячим и войдёт в зал с целым противнем картошки с мясом. Всё ждали её и ждали. А потом дружно разглядывали незаконченный портрет. Бабушка на нём была похожа на бабочку, порхавшую среди зелёной листвы.
– А почему не закончил, дед?
– Ну… почему-почему. Как объяснишь-то. Это же жизнь целая… – уклончиво ответил дед, сохранив бабушкину тайну. А сам всё разглядывал портрет, её такую молодую и полную жизни и ярче всего сейчас чувствовал то волшебство, что сохранил в себе холст.
– Дедушка, ты только держись, пожалуйста, – попросили мы его.
– Но это ничего, – вдруг сказал он. – Я портрет закончу. И опять рисовать начну.
И в тот момент что-то светлое и тёплое озарило его лицо. Задремавшая внутри любовь к красоте согрело сердце деда, развеяв столь долгое молчание. Нерастраченная до конца сила портрета влилась в его душу и там забил бабушкин золотой ключ жизни.