Судя по всему, в тот период Азеф склонялся к мысли о полном переходе на сторону революции. Это было, прежде всего, выгоднее, - ибо тогда казалось, что в происходившей схватке верх брала именно революция. Далее, это неизбежно должно было казаться и более безопасным: организатор совсем еще недавних убийств Плеве и вел. кн. Сергея легче мог рассчитывать на снисходительное к себе отношение со стороны революционеров, чем со стороны "державного племянника" одной из своих жертв. Надо думать, что именно поэтому он прерывал сношения с с полицией: в течении нескольких месяцев после получения письма Меньщикова Азеф не подавал о себе никаких известий в Департамент Полиции. Только к своему старому знакомому Л. А. Ратаеву, тогда жившему на покое в Париже, он заглянул для того, чтобы рассказать, что он "разоблачен" перед революционерами и теперь уже лишен возможности работать для полиции.
Этот визит Азефа к Ратаеву последний относит к "поздней осени" 1905 года. К этому периоду внутрипартийное положение Азефа было окончательно выяснено. Он превосходно знал, что никаких подозрений против него не имелось. С этой точки зрения никаких оснований для прекращения работы на полицию у него не было, - и если он все же от этой работы отходил, то только потому, что хотел от нее отойти; "разоблачение" было одним лишь предлогом...
При подобных настроениях Азеф действительно больше на свете должен был желать одного: уничтожения секретных архивов политической полиции, - так, чтобы "и следов от деятельности всего этого мерзостного учреждения не осталось". Тогда он стал бы свободным человеком. Тогда его прошлое перестало бы тяготеть над ним, и угроза разоблачения, - тем более неприятная, чем больше было шансов на победу революции, - перестала бы отравлять радость бытия и мучить сны тяжелыми кошмарами...
В Россию Азеф поехал позже других "заграничников": он вообще никогда не спешил, во всех случаях жизни перелагая на других риск эксперимента, - тем меньше желания спешить у него было теперь. Он выждал, пока проехали остальные, получил известия о том, как их встретила обновленная родина, - и только после этого тронулся в путь. Но к решающим заседаниям Центрального Комитета он все же поспел. Они состоялись в Москве. Съехалось до 30 человек: полноправными членами считались все, кто был введен в центр с самого начала существования партии, - в том числе и все те, кому амнистия только что подарила свободу после долгих месяцев, - порою, лет, - заключения в тюрьмах и ссылках. "Заграничники", естественно, играли руководящую роль на этих заседаниях: они явились цельною, сплоченною группой с уже оформленной точкой зрения на создавшуюся обстановку. Их взгляды победили, и мнения, на которых сошлось большинство во время совещания у Гоца, стали решениями партии.
Азеф во время этих совещаний говорил очень мало и молча присоединялся к решениям большинства. Присоединился он таким образом и к решению о полном прекращении террора. С этим решением он солидаризировался и по существу, защищая его во время частных бесед. Едва ли не всего один только раз он взял себе слово во время этих заседаний: когда речь шла о судьбе Боевой Организации. После того, как террор решено было прекратить, Чернов предложил свою резолюцию: Боевую Организацию все же не распускать, а "держать ее под ружьем", наготове на случай попыток реакции перейти в наступление. Эта точка зрения грозила собрать большинство. Тогда Азеф поднялся и с присущей ему авторитетностью специалиста в делах Боевой Организации заявил:
- "Держать под ружьем" невозможно. Это - слова. Я беру на свою ответственность: Боевая Организация распущена!
Авторитетный тон сделал свое дело: Центральный Комитет санкционировал роспуск.
То, что Азеф увидел после своего приезда в Россию, не внушало ему уверенности в победе революции. На собрания и митинги, которыми тогда был полон Петербург, он не ходил, - они его не интересовали. Но к обывательским разговорам прислушивался внимательно, и уже очень скоро пришел к выводу:
- До полной победы нам далеко. Будет еще реакция!
Штаб-квартира Центрального Комитета в те дни помещалась при редакции "Сына Отечества", - ежедневной петербургской газеты, ставшей центральным органом партии. Сюда сходились все руководящие деятели партии, здесь обсуждались вопросы партийного поведения в Совете Рабочих Депутатов, на всевозможных съездах, здесь же писались статьи, игравшие роль руководящих директив для партийной агитации и пропаганды во всей стране. В процессе споров, которые шли в помещении редакции, намечались основные линии тех принципиальных разногласий, которые заполнили идейное развитие партии в течение ряда последующих лет: складывалось умеренное крыло, определенно переходившее на чисто эволюционистскую точку зрения и через несколько месяцев оформившееся в особую партию "народных социалистов"; с другой стороны, начинало выявляться и крайнее левое крыло, проповедовавшее немедленное превращение происходящей в России революции в революцию социалистическую, будущая группа "социалистов-революционеров-максималистов". Можно было быть разных мнений о том или ином из этих течений, - или даже обо всех них вместе взятых, - но нельзя было не видеть, что именно здесь формируется общественное мнение партии, именно здесь находится центр ее теоретической и политической мысли.
Все эти вопросы мало интересовали посетителей той маленькой комнатки, с отдельным входом прямо из передней, которая была отведена для "боевиков". Споры, которые так волновали посетителей главных комнат редакции, сюда почти не долетали. Если о них и говорили, то говорили только с пренебрежительной насмешкой. "Делом" они все считали только одно: бросание бомб. Все остальное "пустая болтовня". И теперь, когда специалисты по болтовне", запретили им делать настоящее "дело", в "боковушке" готовы были почти злорадствовать при виде приближающегося поражения революции. Роль первой скрипки во время всех подобных разговоров играл Савинков. Азеф говорил мало: он довольствовался ролью закулисного дирижера.
У него были и свои особые заботы. Как-то вечером в конце ноября или в самом начале декабря на него было сделано покушение: два хулигана-черносотенца напали на него в глухом переулке. Не с целью грабежа; это было ясно. Ударили ножом в спину и скрылись. К счастью, шуба была хорошей, - теплой и толстой. Нож только прорезал ее, - Азеф не был даже ранен. Но взволнован он был свыше всякой меры: "лицо в багровых пятнах, - рассказывает свидетель, - губы нервно вздрагивают". Было не совсем понятно, как могла такая "мелочь", - в России того времени подобные нападения со стороны черносотенцев были самым обыкновенным явлением, - взволновать "старого революционера", "непоколебимого террориста". Никто, конечно, и не подозревал о тех думах, на которые это покушение неизбежно должно было навести Азефа: из газет тогда было известно, что формированием "черной сотни" в Петербурге руководила политическая полиция во главе непосредственно с самим Рачковским.
Именно полицией инспирировались все нападения на революционеров и вообще прогрессистов. И Азеф не мог не думать: неужели и это нападение на него организовано по приказу Рачковского? Неужели оно является местью за его, Азефа, попытку прекратить работу для полиции? Или, - еще хуже, - неужели оно является местью Рачковского за ту сторону деятельности Азефа, которую последний так старательно прятал от Департамента и которая теперь вскрыта Татаровым? Неужели он, Азеф, только для того избежал опасности быть убитым революционерами, чтобы пасть жертвой покушения, организованного его бывшим полицейским начальством?