"Susse, liebe, - восклицает он в письме от 27 сентября, - как хотел бы я иметь тебя здесь, чтобы купаться вместе!"
Сравнительно скоро явилась приличная возможность положить конец этой разлуке: летние каникулы окончились, детям Азефа нужно было вернуться в школу, - и Азеф уговорил жену ехать вместе с ними в Париж, не беспокоясь о том, что он останется один. Так будет даже лучше: ему тяжело видеть людей, да он и вообще предпочитает наедине с собой переживать тяжелые минуты. - Едва ли нужно прибавлять, что немедленно после того, как выяснилась дата отъезда жены, к г-же N. полетела телеграмма, - с призывом как можно скорее приехать. Г-жа N. не заставила повторять просьбу, - и в то время, когда друзья Азефа на суде "защищали его честь", в Биаррице вновь началась жизнь "сплошного пикника". "Здесь чудно хорошо, - писала г-жа N. своей матери в первой открытке из Биаррицы, от 14 октября. - Я купаюсь каждый день, - так тепло. Вчера удила рыбу, поймала 5 штук. Я сидела в лодке. Солнце печет невероятно". К концу месяца погода в Биаррице начала портиться, - тогда Азеф с г-жею N. совершили небольшое турне по Испании: видели бой быков в Сан-Себастиано, бродили по Мадриду...
Суд в начале беспокоил довольно мало. Письма из Парижа звучали очень оптимистически, и Азеф надеялся, что эта "грязная процедура судебного разбирательства" закончится быстро и вполне благополучно. Возможно, что держалась и надежда на Авдеева: со дня на день в это время ждали телеграммы о "прискорбном происшествии" на крейсере "Рюрик", - и тогда Азефу перестали бы быть страшными все Бурцевы мира: ни один суд не решился бы высказаться против организатора убийства царя. Но телеграммы этой не было, процесс затягивался, - и Азеф в письмах к друзьям в Париж становится все более и более раздражителен, ворчит на суд, который без нужды затягивает дело, на друзей, которые не умеют быть достаточно убедительными . . . "Хотелось бы уже развязаться с этой мерзостью", - срывается у него в письме к Савинкову из Сан-Себастьяно, - того самого, на залитой солнцем арене которого так театрально красиво резали быков ...
Но "развязаться" не удалось. Наоборот, "эта мерзость" заставила прервать прогулку по стране тореадоров. Г-жа N. помнит, что после получения каких то писем, Азеф заявил ей, что должен расстаться с ней и срочно, по важным "коммерческим делам" вернуться в Париж.
Нет сомнения, это были письма, написанные после рассказа Бурцева о свидании с Лопухиным. Имя последнего и подробности разговора с ним держались в секрете. Но факт резкого поворота в ходе всего дела не был тайной для сравнительно широких кругов партийных деятелей. От одного к другому шло известие о "таинственной сенсации", которую преподнес суду Бурцев и которая заставила Центральный Комитет приступить к особому расследованию в Петербурге. Во всяком случае, в этих пределах о происшествии было сообщено и Азефу, - теми его друзьями, которые продолжали оставаться уверенными в его невиновности. Таковым его считал даже сам Аргунов, которого Центральный Комитет отправлял в Петербург для собирания сведений о Лопухине. Перед своим отъездом из Парижа он не только счел нужным зайти попрощаться с женой Азефа, но и написать самому Азефу. "Одна подробность, характеризующая настроение у меня - следователя, пишет он в своих воспоминаниях, - при прощании с женой и детьми Азефа мне вдруг захотелось сказать слово утешения и поддержки "бедному Ивану Николаевичу", который там, один, переживает эти отвратительные толки о себе, всю эту грязную процедуру судебного разбирательства, и пр. и пр. Я написал ему открытку, где в нескольких словах, прощаясь перед отъездом, просил его не тревожиться, не расстраиваться и быть бодрым".
Может быть, именно эта открытка и переполнила чашу тревог Азефа и заставила его поспешить в Париж, - чтобы попытаться спасти то, что еще можно было спасти из всей этой становившейся все более и более "грязной" процедуры.
В Париже выяснилось, что положение было хуже, чем он ожидал. Возможностей спасения не было, - и в дальнейшем Азеф все время катится по наклонной плоскости, делая ошибку за ошибкой. "Когда бог хочет кого-либо наказать, писал он позднее о своем поведении в эти дни, - то отнимает у него разум".
Неизвестно кто именно это сделал, но из документов несомненно, что кто-то из небольшого числа людей, хорошо посвященных в подробности рассказа Бурцева, не сдержал своего слова и не только назвал Азефу имя Лопухина, как того нового свидетеля, который выступает против него, но и сообщил ему целый ряд подробностей относительно свидания Лопухина с Бурцевым.
Азеф сделал отчаянную попытку: тайно от товарищей он помчался в Петербург и совместно с Герасимовым предпринял ряд шагов, чтобы уговорить Лопухина отказаться от своего показания. Сначала Азеф, потом Герасимов с этой целью нанесли визиты Лопухину. Результаты были прямо противоположные. Лопухин решил жечь корабли и согласился на свидание с Аргуновым, который в эти дни был в Петербурге и собирал сведения о Лопухине через либерально настроенных знакомых последнего. В этом разговоре Лопухин шел даже дальше, чем в разговоре с Бурцевым, и подробно рассказал об Азефе все, что знал. "Я слушал молча, - вспоминает Аргунов, который шел на свидание все еще полный веры в Азефа, не прерывая Лопухина. Развертывающаяся картина азефовщины давила на мозг всею своею тяжестью. Хотелось поймать рассказчика на одном каком-нибудь фальшивом пункте, чтобы ухватившись за него, отбросить всю эту мистификацию, всю хитроумную сеть его доказательств. Но я не находил ни одной фальшивой ноты в его изложении, ни одной несообразности, нелепости. Все дышало правдой".
Лопухин пошел даже на большее: согласился приехать в Лондон и там повторил свой рассказ, - на этот раз перед тремя представителями партии: Аргуновым, Савинковым и Черновым. И на всех на них его рассказ тоже произвел впечатление полной правды. В это же время были получены и объективные улики против Азефа: Лопухин указал точную дату посещения его Азефом. У последнего запросили, где он был в эти дни. Азеф представил счета берлинских гостиниц, пытаясь ими доказать свое алиби. Проверка не только обнаружила ложность этих документов, но и убедила, что они изготовлены с помощью полиции.
Звенья цепи обвинения замыкались одно за другим.
5 января 1909 г. Центральный Комитет созвал совещание ряда наиболее ответственных партийных работников, - и, подробно изложив положение дела, поставил вопрос: что делать? Ослепление "блестящим прошлым" Азефа было настолько велико, что и теперь из 15-18 присутствовавших лишь 4 подали свои голоса за немедленную казнь предателя: Зензинов, Прокофьева, Савинков и Слетов.
Остальные колебались. Правда, из состава присутствовавших, кажется, только один Натансон продолжал лелеять надежду, что Азеф еще сможет оправдаться. Для других решающим было опасение, что немедленная казнь Азефа вызовет междоусобную войну внутри партии: Карпович, живший в это время в Петербурге, писал, что он "перестреляет весь Центральный Комитет", если осмелятся поднять руку на Азефа. Было известно, что таково настроение и некоторых других членов Боевой Организации. Кроме того, боялись, что убийство Азефа вызовет репрессии против всех эмигрантов.
Сошлись на самом плохом, на чем только можно было сойтись: на компромиссе. Решено было сделать попытку под предлогом суда завлечь Азефа в специально для этого снятую укромную виллу и там его умертвить. Это, по крайней мере, сводило к минимуму опасность репрессий со стороны французской полиции. Пока же были отправлены к Азефу три представителя собрания, - для допроса, причем им было поставлено условие: не брать с собою оружия. Опасались, что кто-либо из них не выдержит...
Эти представители, - ими были В. М. Чернов, Б. В. Савинков и член Боевой Организации Панов ("Николай"), - поздно вечером в тот же день явились на квартиру Азефа. С первых же слов Азеф понял, что теперь он сидит на скамье подсудимых. В этой обстановке его так часто и казалось бы хорошо испытанное умение владеть собою ему изменило. Он путался в ответах, сбивался в рассказах, впадал в противоречия с точно установленными фактами и даже с самим собою. Но вскоре, увидев, что в него не стреляют, он немного пришел в себя и сделал попытку даже свою растерянность обратить в свою пользу: да, он сейчас не может дать удовлетворительных ответов; обстоятельства его преследуют, - к тому же он чувствует себя как во враждебном лагере, - "вы все против меня", - и это отношение ближайших друзей его угнетает и не дает собраться с мыслями. Он пытался играть на воспоминаниях о прошлом. Остановившись против Чернова и смотря ему прямо в глаза, он дрожащим голосом говорил: