Зато как я разухарился после этого танца, и одну за другой приглашал других девчонок. Куда и подевалась моя неуклюжесть! Я был раскрепощен, умело танцевал, удачно шутил, так что партнерша, хохоча (возможно, чуть-чуть переигрывая), запрокидывала голову, тряся волосами и вызывая ревнивые взгляды подружек. Я смело глядел ей в глаза, смело целовал в щечку, в девичью шейку, в губы. Мне было весело, самолюбие мое торжествовало, однако волшебства, восторга и ужаса, пронизывающего сердце острыми сладкими иглами – всего того, что я испытывал, танцуя с Олей, – уже не было.
3
Она жила с матерью и братом. Отец их покинул, но иногда я встречал его возле их подъезда (наверное, навещал своих чад). Мать была крупная, высокая, молчаливая женщина. А Оля с братом – среднего роста или даже чуть ниже. Хотя брату, ученику младших классов, в то время и полагалось быть ниже. Но скорее всего, сказывались гены отца-коротышки, сумевшие перебороть материнскую программу роста.
Брат казался зеркальным отражением сестры – такой же русоволосый, с голубыми ясными глазами и пушистыми ресницами. Пожалуй, он выглядел даже смазливее сестрицы: кожа на лице нежнее, на щеках – румянец, уши просвечивают нежной розовостью. Единственный, но существенный (и даже нынче трудно исправимый) недостаток – мужской пол. Но несмотря на этот «дефект», какая-то часть моей большой неутоленной любви к сестре обращалась и на брата. Было волнующе-радостно встретить его на улице или в школе. И хотя я держался поодаль, наблюдая за ним со стороны, исподволь меня тянуло обнять его и погладить его девичье личико. И не просто девичье – в его лице мне неизменно чудилось лицо Олечки. Его бархатистая кожа на шее была той же кожей, что облекала шею сестры, его уши имели ту же форму, точно их вырезал один и тот же мастер по одному и тому же лекалу. Он был похож на сестру, как имя Толя похоже на имя Оля, с той лишь разницей, что впереди перед круглой женской «О» приставлено мужское твердое «Т».
Наибольшее впечатление производили на меня его глаза. Я приходил в трепет от его взгляда, явственно видя в нем взгляд Олечки. Мне даже чудилось, будто все, что видит он, каким-то фантастическим образом, через него, видит и она. Поэтому я всегда старался быть в его глазах на высоте. Так, однажды я поколотил парня, залепившего Толе в затылок снежком, и понес за это наказание (но вместо раскаяния в моей душе играли оркестры и пели хоры). В другой раз я сшибся с пацаном, гнавшимся за ним. Удар был такой силы, что мы разлетелись в разные стороны и прокатились по асфальту кубарем.
Словом, вне уроков я был его телохранителем. И кажется, он догадывался об этом – его глаза поглядывали на меня с благодарностью. О, если бы она посмотрела на меня так хоть раз!
… Как давно это было! И со мной ли? Каким же я был неумехой. Мне б тогда мой нынешний опыт – я бы ее ни за что не упустил! А так она упорхнула. Уехала в другой город поступать в институт.
Была еще одна встреча. Точнее, сперва было письмо от нее – как разряд грома над ничего не ведающей головой. Громада счастья, обрушившаяся на меня совершенно неожиданно, неподготовлено, незаслуженно (и потому подозрительно), грозящая раздавить меня своим избыточным весом.
Я смотрел на адресованный мне конверт, подписанный ее рукой, и не решался вскрыть, ждал, когда немого успокоится сердце, сорвавшееся со своего законного места. Но когда я наконец распечатал его и принялся читать, оно (сердце) снова сорвалось.
И все же, если быть до конца честным, что-то искусственное, некое излишество (и даже пошлость) я уловил сразу, хотя и притворился, будто не уловил.
«…Сережа, я больше так не могу, я хочу тебя увидеть. Приезжай.
Сережа, если ты не приедешь, я не знаю, как дождусь каникул. Напиши, когда, и я тебя обязательно встречу.
…Милый Сережа, только ты не пугайся, пожалуйста – это не влияние общежития, я очень часто думаю о тебе, а снишься ты мне почти каждую ночь. Но после таких ночей весь день ходишь сама не своя, совершенно ко всему безразличная. Все это я изливаю своим девчонкам. А они у меня хорошие.
Обязательно приезжай. Буду ждать. Твоя Оля.»
«Твоя Оля»! Так и было написано: «твоя», то есть моя – моя Оля! И я поверил…
Она встречала меня компанией, что явилось для меня неожиданностью. Какие-то вертлявые длинноволосые парни и многозначительно улыбающиеся девчонки («Мы все вас так ждали…»). Всю дорогу я готовил слова, предназначенные только ей, и теперь потерянно молчал. Ее поцелуй при всех смутил меня еще больше. Происходящее не вязалось с дорогим мне образом неземного таинственного существа. Да и в поцелуе я, даже не будучи искушенным, уловил явную нарочитость и оглядку на зрителей.
Потом сидели в комнатенке студенческого общежития и пили сухое вино. Я не мог взять в толк, зачем здесь все эти люди, разделяющие нас двоих, зачем эти ненужные заумные разговоры. И я терпеливо ждал, когда мы останемся одни и я смогу наконец заглянуть в ледяную бездну ее глаз, чтобы найти там объяснение происходящему, найти тепло и нежность, и право в эту бездну кануть.
Олечка крутилась вокруг меня – то возьмет в руки мою ладонь, то пригладит волосы, – а меня не оставляло чувство, будто я участвую к каком-то дурном спектакле, где все актеры плохо выучили свои роли. А хуже всех – я, насупленный, молчаливый, совсем не похожий на счастливчика. Вскоре я заметил еще одну странность: прижимаясь головой к моему плечу, радостно улыбаясь, Оля время от времени украдкой поглядывала куда-то в угол, где развалился на стуле долговязый парень с длинными черными патлами. Тот, в свою очередь, бросал на меня колючие враждебные взгляды. Потом он вышел, хмыкнув, и больше не показывался. И Оля сразу как-то потухла и потеряла ко мне интерес. И до меня наконец-то дошло: я выписан сюда лишь в качестве катализатора (для подогрева чувств ее дружка) или орудия мести (ему же). Письмо, очевидно, продиктовали «хорошие девчонки», которым она все «изливала».
Провожала меня Оля одна. Мы старались не глядеть друг другу в глаза. Единственно, чего мне хотелось, так это убить себя – за то, что я видел ее павшей с небес, развенчавшей саму себя, лишившейся божественного ореола. За то, что с глаз моих спала радужная пелена.
Впрочем, пелена эта спала лишь частично, и первоначальный драгоценный образ оказался неуничтожим.
4
И вот мы встретились в том же городке нашей юности, в гостях у общего знакомого, через тринадцать лет.
– Почему мы не сталкивались здесь прежде? – недоумевал я (слегка переигрывая). – Ведь я приезжал сюда к родителям почти каждый год.
– А я редко, – блеснула она на меня голубизной из-под все таких же пышных ресниц.
– Жаль.
– Почему?
– Мы могли бы расквитаться.
Я и вправду считал, что после той моей поездки к ней за ней остался должок. Хотя еще больший долг висел на мне самом – долг перед моей бедной заморенной любовью. Нет, в конечном счете, я не жалел о тех своих тайных страданиях (ведь было это по-своему прекрасно – первая любовь и прочее…). И все же, как мне казалось, осталась некая досадная незавершенность. Не была поставлена точка в нашей истории. И теперь во мне вдруг проснулось желание эту точку поставить.
Тогда была любовь, обожание, преклонение, но не было телесной близости. Теперь любви нет (осталась лишь грустная память о ней), но будет – я хочу, чтобы случилась – эта самая близость. И тогда уж вполне можно будет поставить в этой истории точку и успокоиться.
Я стряхнул с себя воспоминания и тот далекий, бесценный для меня образ девочки-ангела, полузабытые фантазии и давно похороненные чувства. Передо мной сидела реальная земная женщина и, возможно, ждала от меня реальных действий.