Невольники, которых я привез с собою, были посланы ко мне человеком столь надежным, что я мог вполне положиться на них. Я изложил им свои требования и пообещал, что в награду за преданность и усердие дам им вольные. Женщина была в услужении в нескольких сералях. Как и Теофея, она была гречанкой. Мужчина был египтянин, и хотя я не придавал никакого значения их внешности, обоих трудно было принять за простых невольников. Я представил их Теофее. Она благосклонно приняла их, но спросила: какая же в них надобность, раз она так недолго пробудет в Константинополе? Мы были наедине. Я воспользовался этим, чтобы посвятить ее в свой план. Но хотя я все заранее обдумал и еще льстил себя надеждой, что он будет выслушан благосклонно, все же я, против обыкновения, никак не мог подобрать подходящих слов. При каждом взгляде на Теофею меня охватывали чувства, выразить которые мне было бы куда приятнее, чем напрямик предложить ей вступить со мною в связь. Однако это смутное волнение не могло заставить меня вдруг изменить намерение, которое я принял твердо, и я довольно робко сказал ей, что, будучи крайне озабочен ее благополучием, считаю ее отъезд неосторожностью, которая не сулит ничего хорошего, и поэтому предлагаю ей другой, гораздо более приятный выход из положения, причем могу обещать ей и покой, к которому она, как видно, стремится, и полную защиту от козней Кондоиди.
— За городом у меня есть домик, весьма привлекательный как по своему расположению, так и потому, что он окружен садом редкостной красоты, — сказал я. — Я предлагаю вам поселиться в этом доме. Там вы будете свободны и всеми почитаемы. Забудьте всякую мысль о серале, то есть о постоянной неволе и одиночестве. Я буду там с вами так часто, как только позволят мне дела. Я стану привозить туда лишь нескольких друзей — французов, в обществе которых вы познакомитесь с нашими нравами. Если мои ласки, мои заботы и щедрость могут скрасить вашу жизнь, то вы убедитесь, что им нет предела. Словом, вы убедитесь в том, какая разница для женщины владеть в серале сердцем старика или жить с человеком моих лет, единственным желанием коего будет угождать вам и заботиться о вашем счастье.
Держа эту речь, я потупился, словно переоценивал власть, какую имею над нею, и словно боялся этой властью злоупотребить. Я был в то время более занят своим чувством, чем планом, который с таким удовольствием разработал, и я нетерпеливо ждал, чтобы она высказала свое мнение не столько насчет покоя и безопасности, которые я сулил ей, сколько о том, каково ее отношение ко мне. Но она медлила с ответом, и одно это уже вызывало во мне тревогу. Наконец, как бы преодолевая сомнения, от которых ей трудно освободиться, она сказала, что, хотя по-прежнему считает для себя необходимым отъезд из Турции, она согласна со мною, что в ожидании подходящего случая ей приятнее будет жить в деревне, чем в городе. Вновь повторив, как она мне признательна, она добавила, что благодеяния мои безграничны и она уже не думает о том, как вознаградить их, ибо, оказывая все эти услуги несчастной, я, конечно, ни на что не рассчитывал, а лишь следовал свойственному мне великодушию. Принимая во внимание чувства, теснившие мне грудь, естественно было бы откровенно объясниться с ней и таким образом облегчить душу, но я так обрадовался ее готовности отправиться за город, что не пытался узнать, поняла ли она мои намерения и надо ли считать ее ответ согласием или отказом; я только торопил ее уехать вместе со мною.
Она не стала возражать. Я велел камердинеру поскорее привести экипаж. Был девятый час вечера. Я рассчитывал поужинать с нею в деревне, и чего только ни ожидал я затем от этой благословенной ночи! Но едва принялся я выражать свою радость, как в комнату вошел учитель; вид у него был растерянный; отведя меня в сторону, он сказал, что силяхтар, приехавший в сопровождении только двух рабов, желает видеть Теофею. Сообщая мне об этом, учитель был страшно смущен, а я сразу не сообразил, что вельможа уже стоит за дверью.
— Отчего же вы не сказали, что Теофея не может принять его? — воскликнул я.
Все так же смущаясь, учитель ответил, что сразу не узнал силяхтара, а принял его за слугу и решил от него отделаться, сказав, что с Теофеей сейчас нахожусь я; но слова эти только укрепили силяхтара в намерении войти в дом, и он даже велел учителю доложить мне о его прибытии. Я понял, что нет возможности избежать этой досадной помехи; я дивился тому, на что любовь может толкать даже человека столь высокого ранга. Но вместо того, чтобы мысль эту обратить на самого себя, ибо ко мне она была применима не меньше, чем к силяхтару, я горевал о том, что надежды мои рушатся. Я не сомневался, что за этим кроется новое предательство учителя; не удостаивая подлеца упреками, я стал просить Теофею, чтобы она не давала никаких обещаний человеку, замыслы коего ей хорошо известны. Тревога, охватившая меня, должна была окончательно убедить Теофею в характере моих собственных намерений. Она ответила, что считает себя обязанной слушаться меня во всем и только поэтому соглашается принять сановника.
Я пошел встретить его. Он дружески обнял меня и, мило шутя насчет столь удивительной встречи, заметил, что прекрасная гречанка никак не может пожаловаться на недостаток дружбы и любви. Затем, снова повторив все, что он уже говорил мне о своем увлечении Теофеей, он сказал, что, неизменно веря в данное мною слово, будет очень рад, если я стану свидетелем предложений, которые он собирается ей делать. Признаюсь, что эта речь, так же, как и предстоящая сцена, повергли меня в сильное замешательство. Я хорошо понимал, что теперь я уже совсем другой человек, чем прежде, когда уверял его, будто только из великодушия пекусь о судьбе Теофеи. У меня уже не оставалось никаких сомнений относительно природы моего чувства к ней — поэтому как же мог я поручиться, что останусь невозмутимым свидетелем предложений и любезностей соперника? Однако приходилось безжалостно переломить себя и притом скрывать свои чувства, тем более что я по собственной воле возвел это для себя в незыблемый закон.
Теофея была крайне смущена, увидев нас вдвоем. Она еще более смутилась, когда, подойдя к ней, силяхтар откровенно заговорил о своей страсти и стал осыпать ее любезностями, которые у его соотечественников звучат, как заученный урок. Я несколько раз порывался прекратить комедию, которая была для меня еще тягостнее, чем для Теофеи; в конце концов я взялся ответить вместо нее; я сказал, что, желая воспользоваться своей свободой и покинуть Константинополь, Теофея, несомненно, будет сожалеть, что не могла внять столь нежным и столь изящно выраженным чувствам. Однако то, что я говорил в надежде охладить пыл силяхтара или, по крайней мере, умерить его проявления, наоборот, только побудило его поспешить с предложениями, которые он заранее обдумал. Он упрекнул Теофею, сказав, что она задумала уехать лишь с целью причинить ему огорчение; но, все еще надеясь тронуть ее сердце сообщением о том, что он собирается сделать для нее, он заговорил о роскошном доме на Босфоре, который он решил предоставить ей пожизненно, и о капитале, доход с коего должен соответствовать великолепию этого жилища. Там она будет не только совершенно свободна и независима, но станет полновластной хозяйкой всего, чем он располагает. Он предоставит в ее распоряжение тридцать невольников — мужчин и женщин, отдаст ей все свои драгоценности, количеством и совершенством коих она будет изумлена, и предложит ей на выбор все, что только придется ей по вкусу. Он пользуется достаточным благоволением Блистательной Порты, чтобы не опасаться чьей-либо зависти. Будущее, которое он готовит ей, строится на самой крепкой основе. А чтобы у нее не было никаких сомнений в его чистосердечии, он призывает меня в свидетели всех этих обещаний.
Такого рода посулы, высказанные с присущей туркам напыщенностью, ошеломили меня до такой степени, что я стал опасаться, как бы они не произвели еще большее впечатление на Теофею. Меня поразило, насколько предложения силяхтара сходны с моими; вместе с тем его обещания были куда блистательнее, и у меня вдруг возникли опасения за успех замысла, который я уже начал так удачно осуществлять; во всяком случае я уже терял надежду получить когда-либо то, в чем будет отказано силяхтару. Но тревога моя еще усилилась, когда Теофея, от которой он требовал ответа, стала благодарить за оказываемые ей милости даже с большим пылом, чем он сам ожидал. Лицо ее сияло радостью, и это придавало ей такое очарование, какого я еще не замечал за все время нашего знакомства. Я всегда видел ее печальной и обеспокоенной. В порыве жестокой ревности я заметил искорки любовного пламени, блиставшие в ее глазах. Когда же она попросила дать ей сутки на размышление, ревность моя дошла до ярости. Сцена закончилась тем, что Теофея, обращаясь к нему одному, попросила его удалиться. Сообразив затем, что ему может показаться непонятным, почему просьба ее не касается также и меня, или что он подумает, будто ей неудобно принимать его в доме, где он встретился со мною, она весьма ловко добавила, что с благодетелем, коему она обязана своей свободой, она может вести себя более непринужденно, чем с человеком, которого она видела всего два-три раза.