В заключительной фразе я, пожалуй, мог бы уловить нечто способное умерить или заглушить терзавшее меня горе, но пылкие намерения мои так одурманили меня, что я уже не был в состоянии извлечь из ее слов то лестное для меня и утешительное, что в них содержалось. Я был так потрясен сроком, который она попросила для ответа, был в таком отчаянии, видя радость силяхтара, так задыхался от усилий скрыть свое волнение, что помышлял только о том, как бы поскорее оказаться на улице, где можно будет излить свое горе в стенаниях. Но у меня недостало сил уйти одному, без силяхтара, и тут меня ждала новая мука, ибо, когда мы вышли вместе, мне пришлось более часа выдерживать беседу с ним и видеть, как он ликует и уже хвалится выпавшим на его долю счастьем. Мне не верилось, что благосклонность, с какою выслушала его Теофея, может объясняться случайной удачей; зная его прямодушие, я попросил дать мне некоторые пояснения насчет этого визита. Он сразу же признался, что в тот день отправил Теофее несколько подарков, которые она приняла, хоть и не ответила, — сказал он, — на его письмо; поэтому он уведомил учителя о своем намерении тайно приехать к нему, а надежда на соответствующее вознаграждение побудила этого подлого человека отворить перед ним двери. Правда, учитель поставил вельможу в известность, что я каждый вечер провожу в его доме.
— Но, питая к ней известные вам чувства, — продолжал силяхтар, — и зная ваше к ней отношение, я не счел ваше присутствие для меня нежелательным, и, напротив, я в восторге от сознания, что вы были свидетелем того, как неуклонно я выполняю свои обещания.
Он снова повторил, что намерен в точности осуществить их и хочет испытать счастие, обычно неведомое мусульманам.
Мне не оставалось ничего другого, как отдать должное его благородному поведению. К горечи, которую мне только что суждено было испытать, примешивалась мысль о том, в каких добрых отношениях я находился с ним до сих пор, а вдобавок меня стали одолевать сомнения, правильно ли я поступаю с точки зрения чести; поэтому я решил побороть чувства, которым дал над собою излишнюю власть, и на этом расстался с силяхтаром. Но едва отошел я на несколько шагов, как услышал, что кто-то окликает по имени единственного сопровождающего меня слугу. Оказалось, что это Язир, невольник, которого я приставил к Теофее. Мысли, владевшие мною после разговора с силяхтаром, еще так властвовали надо мною, что я уже собрался было дать ему кое-какие распоряжения, которые, несомненно, показались бы его госпоже чересчур суровыми, но он заговорил, опередив меня. Теофея отправила его мне вдогонку и велела в некотором отдалении дожидаться, пока я не расстанусь с силяхтаром, а потом просить меня вернуться. В сердце моем вспыхнула борьба между справедливой досадой, которая еще пуще разгорелась после только что закончившегося разговора, и влечением, побуждавшим меня сожалеть об утраченных надеждах. Но потом мне подумалось, что трудность предстоящей встречи отпадает, поскольку мое возвращение можно объяснить причиною, не имеющей ничего общего с волнующими меня чувствами.
Ведь я забыл у Теофеи свои часы, которые очень любил. Поэтому, не думая о том, что за ними скорее подобало бы послать камердинера, я возвратился вместе с невольником и был рад, что подвернувшийся предлог помогает мне скрыть свою слабость от самого себя. Что скажет мне изменница? Как объяснит неблагодарная свое легкомыслие? Эти сетования срывались с моих уст по пути к ней; я не думал о том, что упреки, которые я ей предъявляю, предполагают наличие известных прав над нею, которых она мне не давала; зато по мере приближения к дому воображение мое все более распалялось. Если бы я заметил у нее хоть малейшие признаки смущения и страха, то несомненно не удержался бы от самых резких упреков. Но, напротив, сам я пришел в крайнее смущение, когда увидел, что она спокойна, весела и явно польщена поклонением, в котором только что убедилась. Она тут же развеяла мои сомнения.
— Согласитесь, что у меня не было другой возможности избавиться от назойливости силяхтара, — сказала она. — Но если ваша карета наготове, надо еще до рассвета уехать из города. Мне не хотелось бы, — добавила она, — чтобы вы посвящали учителя в нашу тайну: я начинаю убеждаться, что он обманывает вас.
Я был ошеломлен этой нечаянной радостью даже больше, чем недавно — горем, а Теофея стала рассказывать мне, что, когда она призналась учителю в своем намерении уехать, он изъявил полную готовность помочь ей, однако она поняла, что им руководит только корысть.
Он попросил у нее позволения оставить себе подношения силяхтара; он ссылался на то, что ей, конечно, будет совершенно безразлично, что подумают о ней люди после ее отъезда. А в тех нескольких словах, которые он шепнул ей в гавани, заключалась только просьба утаить от меня эту сделку. Хотя учитель и постарался заручиться ее согласием и хотя у него еще хватило порядочности, чтобы воздержаться от кражи, она все же убеждена, что он сыграл какую-то роль в появлении силяхтара и в его предложениях. Словом, по множеству причин она согласна принять дом, о котором я говорил ей, и надеется, что я по доброте своей удовлетворю ее просьбу и увезу ее тотчас же.
Слова эти до того обрадовали меня, и я был так настроен ни на минуту не откладывать того, чего желал куда больше, чем сама Теофея, что, даже не успев ей ответить, я приказал немедленно вызвать мою карету. Карету уже подавали во время нашего разговора с силяхтаром, но тогда я велел камердинеру отослать ее домой. Утаить от учителя, куда скрылась Теофея, не представляло особой трудности; но, как ни был я счастлив, я все же не мог не думать о силяхтаре, и меня несколько тревожила мысль о том, как он воспримет это событие. Вместе с тем, угрызения совести, порожденные моей щепетильностью, мне легко было унять; поэтому я считал, что совершенно неуязвим для его упреков. Ведь когда я говорил ему о своем отношении к Теофее, я был вполне искренен. Я не ручался тогда за то, что оно не может измениться, я даже не препятствовал ему завоевать благосклонность Теофеи заманчивыми обещаниями, и поэтому у него нет оснований негодовать на меня, если его предложениям она предпочитает мои. Однако она подала ему некоторую надежду, а срок, назначенный ею для ответа, являлся своего рода обязательством, в силу коего она должна была, по крайней мере, снова увидеться с ним и ясно изложить свои виды на будущее.
Я боялся поставить ее в затруднительное положение, напомнив об этом. Но она все предусмотрела. Войдя к ней в комнату, после того как отдал необходимые распоряжения, я застал ее с пером в руке.
— Я пишу силяхтару, чтобы лишить его всяких надежд, которые он питал, ожидая моего ответа, — сказала она. — Письмо я оставлю у учителя, и он, конечно, будет рад возможности снова услужить вельможе.
Она продолжала писать, а я в ответ сказал ей лишь несколько слов, одобряющих ее решение. Я старался сдерживать свою радость, словно из страха, что мне грозит какая-то новая беда. У меня не было ни малейшего желания видеть учителя, но он, по-видимому, искал путей к примирению и поэтому прислал узнать, нельзя ли ему повидаться со мною.
— Конечно, можно, — ответила за меня Теофея.
Когда учитель появился, она сообщила ему о своем решении уехать из Константинополя и повторила доводы, которые уже привела мне, причем мне пришлось подтвердить их; затем она сказала, что ей хочется перед отъездом поблагодарить силяхтара за все его благодеяния, и подала учителю только что законченное письмо.