Окончательно убедившись в том, что силяхтар виделся с Теофеей только при обстоятельствах, разыгравшихся этой ночью, я усмотрел в его приключении не столько повод обидеться на него за появление в моем доме, сколько повод подтрунить над ним в связи с его неудачей. Бема развеяла последние остатки моего гнева, рассказав о главных причинах, заставивших ее скрыть от меня правду. Но доводы, несколько примирившие меня с поступками моего друга, отнюдь не оправдывали невольницу; я стал обдумывать, какому же наказанию подвергнуть ее за вероломство, и тут-то она, призвав в свидетели Пророка, стала уверять, что у меня не было бы оснований жаловаться на нее, если бы я оказал ей полное доверие. Такая откровенность значительно умерила мой гнев. Оставалось узнать у нее, куда же делся силяхтар. Она не колеблясь ответила, что он, вероятно, вернулся в свою комнату и что я легко могу убедиться в этом, проверив, заперта ли дверь. После проверки у меня не осталось ни малейшего сомнения, что он там; я не замышлял иной мести, как только оставить его взаперти до тех пор, пока голод не выгонит его из убежища, причем у двери я поставил камердинера, чтобы тот встретил его, как только силяхтару волей-неволей придется покинуть свое убежище. Бему я оставил под замком, и поэтому она не могла помешать потехе, какую я предвкушал от предстоящей сцены.
Относительно Синесия она ничего не могла разъяснить мне, ибо сама была крайне изумлена, обнаружив его в спальне Теофеи. Но я мало беспокоился на его счет и, узнав, что его рана действительно очень опасна, только распорядился, чтобы ему оказали необходимую помощь, повидаться же с ним я отложил до того времени, когда ему станет лучше. Что он не уехал от меня или что вернулся обратно, после того как выехал — было следствием измены одного из моих слуг, но измены не столь уж тяжкой, чтобы торопиться с наказанием виновного. Поскольку я был уверен в благоразумии Теофеи, меня ничуть не тревожило, что юный грек влюблен в нее; наоборот, я даже думал, что это может благоприятно повлиять на отношение его отца к Теофее. Сначала мне это не приходило в голову; но чем более я обдумывал наш последний разговор с ним, тем более склонялся к мысли, что если его страсть будет все столь же пылкой, то мне удастся повлиять на отца, сделав вид, будто я собираюсь женить юношу на Теофее. Если господин Кондоиди не утратил окончательно набожности и чувства чести вместе с естественными родительскими чувствами, то, казалось мне, он наверняка воспротивится этому кровосмесительному браку; в Турции родительские права весьма ограниченны, но если мне удастся заставить отца привести этот довод, то его будет достаточно, чтобы воспрепятствовать браку молодых людей.
Так события, причинявшие мне столь жестокую тревогу, не привели ни к каким особым последствиям, кроме раны Синесия и наказания кое-кого из слуг. Несколько дней спустя я отделался от Бемы, притом весьма унизительным для нее способом, а именно я продал ее всего лишь за полцены сравнительно с тем, сколько сам за нее заплатил. Такой вид наказания доступен только людям состоятельным и в то же время достаточно добросердечным, чтобы не карать чересчур жестоко провинившегося раба; но если эти несчастные наделены хоть небольшой чувствительностью, такая кара им особенно тяжела, ибо они теряют ценность в своих собственных глазах и почитают себя еще более униженными, чем это вообще присуще их жалкому положению. Впоследствии мне стало, однако, известно, что Бема обратилась к силяхтару с просьбой взять ее к себе, и он, воздавая должное услугам рабыни, купил ее для своего сераля.
Что касается силяхтара, то мне не суждена была радость стать свидетелем того, что он не выдержал голода и жажды. В ту же ночь, видя, что его наперсница долго не появляется, он понял, что ее задерживает нечто от нее не зависящее, а без ее помощи он окажется в весьма затруднительном положении; поэтому он решил выйти из своего убежища, не дожидаясь рассвета; хорошо зная мой дом, он рассчитывал без труда скрыться под покровом темноты, но попал в руки моего камердинера, уже стоявшего на посту. Я подвергал этого преданного малого опасности погибнуть от кинжала; но он и сам опасался этого, а потому постарался вести себя с силяхтаром как можно любезнее, чтобы тот сразу понял, что ему нечего опасаться какого-либо насилия, а, наоборот, его ждет с моей стороны только ласка и готовность услужить ему. Он не сопротивляясь, но с некоторой опаской, последовал за слугой. Я уже лежал в постели. Я поспешил встать и воскликнул, делая вид, будто крайне удивлен:
— Вот как? Силяхтар? Какими судьбами?
Он в смущении прервал меня.
— Избавьте меня от насмешек, хотя я их и вполне заслуживаю, — сказал он. — Ваши упреки будут справедливы только насчет ночного визита, который я намеревался нанести Теофее, кинжал же пустил я в ход, лишь желая послужить вам, хотя ваши слуги так рьяно вырывали у меня из рук юношу, раненного мною, что, надо полагать, рвение мое было неуместно. А насчет того, что я позволил себе укрыться в вашем доме без вашего согласия, то не усматривайте в этом ничего иного, как только щепетильность друга, который, считая ваш дом надежным убежищем, не желал в то же время навлекать на вас неудовольствие Порты.
Теперь я прервал его, уверяя, что ему незачем оправдываться и что даже по отношению к Теофее в его поступках достойно сожаления лишь то, что он и сам должен считать для себя унизительным, а именно, что они идут вразрез с той деликатностью, какую он доселе проявлял в своих чувствах. Этот упрек он признал справедливым.
— Обстоятельства оказались сильнее моей добродетели, — сказал он.
Остальная часть нашей беседы прошла в шутках. Я уверял его, что худшим последствием его приключения окажется то, что его устроят на ночь поудобнее, чем в комнате Бемы, и станут ухаживать за ним тщательнее, причем ему уже не будут грозить опасности, которые понудили его скрываться. Я рассказал ему все, что узнал от великого визиря; он порадовался за себя, но был глубоко огорчен участью аги янычар и пашей. Вместе с тем он заметил, что меньше жалеет их, если они действительно виновны, и что он не только ни в коем случае не принял бы участия в заговоре, но решительно порвал бы с ними, появись у него хоть малейшее подозрение на этот счет.
Он собирался тотчас же уехать и просил меня послать за двумя его невольниками, которым он велел ждать его распоряжений в соседнем селении. Но я разъяснил ему, что великий визирь желает, чтобы при возвращении в Константинополь он соблюдал некоторые меры предосторожности. Ему предоставлялось несколько возможностей вновь появиться на людях. По моему совету он выбрал следующий план: на другой день он возвратится в свое загородное поместье якобы после осмотра арсеналов и складов на черноморском побережье. Я не только не отказался проводить его, но, желая подчеркнуть, что отнюдь не сержусь на него за ночное приключение и что я, как и раньше, самого высокого мнения о нем, предложил пригласить на эту прогулку также и Теофею.
Ему с трудом верилось в чистосердечность этого предложения; но я был вполне искренен и, проведя с ним остаток ночи, утром сам повел его в комнаты Теофеи, чтобы просить ее принять наше приглашение.
От последней беседы с нею у меня осталось впечатление, ставившее меня выше каких-либо намеков на ревность; к тому же я был уверен, что силяхтару никогда не удастся тронуть ее сердце, и я в некотором роде торжествовал, предвидя, что он вновь станет тщетно пытаться внушить ей нежное чувство. К тому же, каковы бы ни были мои преимущества, мне не хотелось давать ему даже малейший повод для упрека, будто я препятствую его успехам. Меня обязывало к этому и то, что я, пожалуй, сам способствовал зарождению в его сердце надежд и сам на первых порах опрометчиво поощрял их. И если бы случилось, что Теофея отнеслась бы ко мне так, как мне было желательно, я предпочел бы, чтобы мой друг утратил всякую надежду еще прежде, чем заметил бы, что я удачливее его.