В этом приятном обществе терзания мои утихли. Я все принимал только из рук моей любезной гречанки. Я разговаривал только с нею. Я внимательно выслушивал только ее ответы. Во время самых жестоких припадков недуга, к которому я отныне приговорен на всю жизнь, малейшее внимание ее ко мне приносило мне облегчение, и постоянные боли не мешали тому, что временами я испытывал радостное волнение. Казалось, она внимательно следит за ходом моей болезни, и я никогда не замечал, чтобы долгие бдения у моей постели были ей в тягость. Впрочем, я каждый день заставлял ее гулять по нескольку часов или развлекаться в театре, куда она отправлялась со своей компаньонкой. Иной раз мне приходилось настаивать на этом. Отлучки ее бывали непродолжительны, и я никогда не замечал, чтобы возвращение домой было для нее тяжкой обязанностью.
Однако это приятное положение дел было нарушено ее первой наставницей, весьма огорченной тем, что ее уволили; она пришла и снова отравила мой покой подозрениями, которые мне так и не удалось проверить.
Здесь я всецело предоставляю читателю судить о моих переживаниях; пусть он сам решит, как толковать то странное и загадочное, что он заметил в характере и поведении Теофеи.
Обвинения этой женщины были отнюдь не двусмысленны. Высказав сожаление по поводу моей болезни, не позволяющей мне ясно видеть то, что происходит у меня в доме, она напрямик сказала мне, что граф де *** постоянно видится с Теофеей и что ему удалось внушить ей любовь, которой он никак не мог добиться, пока Теофея находилась под ее опекой. Не дав мне прийти в себя от изумления, вдова добавила, что любовники встречаются по ночам не более не менее, как в комнате Теофеи, которая расстается со мною вечерами с тем, чтобы, забыв о стыде, предаваться неистовствам любви.
Эту гнетущую весть она мне сообщила, к счастью, в отсутствие Теофеи. Мне не удалось бы скрыть убийственное впечатление, произведенное на меня ее словами, а в деле такого рода важнее всего было не допустить огласки, но разобраться в нем, соблюдая осторожность и тайну.
Первые мои раздумья были для Теофеи благоприятны. Я припоминал все ее поступки, последовавшие за тем, как она решила почти не покидать меня в моем уединении. Если исключить часы, которые я заставлял ее посвящать прогулкам, она и на четверть часа не отлучалась из моей комнаты. Неужели эти-то краткие мгновения она и посвящает любви? И может ли любовь постоянно удовлетворяться такою малостью? Расставалась Теофея со мною поздно вечером. Утром я видел ее по обыкновению живою и свежей. Так ли действует общение с пылким любовником? Вдобавок она казалась все такою же скромною и разумною, а особенно нравилось мне в ней неизменное сочетание сдержанности и веселости, которое говорило как об умеренности желаний, так и об уравновешенности мыслей. Наконец, мне были известны легкомыслие и неосторожность ее обвинительницы, и, хотя я и не считал эту Женщину способной на клевету, я все же понимал, что, осудив ее поведение, обидел ее и теперь она старается отомстить мне, или Теофее, или особе, которую я пригласил на ее место.
И вот, поскольку она еще жила в моем доме и было желательно, чтобы тайна, которую она мне сообщила, осталась между нами, я сказал ей, что столь тяжкие обвинения требуют двоякого рода осторожности, которой она, надеюсь, и будет придерживаться: во-первых, все это следует хранить в тайне как из уважения к моему дому, так и из уважения к юной гречанке; во-вторых, нельзя считать сообщенное мне твердо установленной правдой, пока она не будет подтверждена неоспоримыми доказательствами.
— Молчание, к которому я вас так настоятельно призываю, — сказал я, — это требование, нарушив которое вы превратите меня в своего смертельного врага. Что же касается доказательств, которые я хочу получить, то, как вы сами понимаете, они совершенно необходимы, и если вам не удастся еще раз проверить правильность вашего открытия, вы сами навлечете на себя нежелательные подозрения.
Мы расстались весьма недовольные друг другом; она не встретила с моей стороны того доверия, на которое рассчитывала, а я увидел в ее рвении больше горечи и запальчивости, чем искреннего желания услужить мне.
Прошли два дня, ставшие для меня веками тревог и мучений, ибо мне приходилось жить возле Теофеи, сдерживая себя. Мне хотелось, чтобы она оказалась невиновной, и в то же время, если бы вина ее подтвердилась, я хотел бы узнать все подробности ее дурного поведения. В конце концов, на третий день, вечером, полчаса спустя после того как Теофея от меня ушла, ее врагиня с озабоченным видом вошла в мою комнату и шепнула мне, что сейчас я могу застать Теофею с ее возлюбленным. Я не верил своим ушам, и ей пришлось несколько раз повторить эти жестокие и оскорбительные для меня слова. Она повторила их с такими подробностями, что все мои сомнения рассеялись. Я лежал в постели, обессиленный обычной болью, и мне потребовалось немало усилий, чтобы последовать за нею.
Какие к тому же пришлось принять меры предосторожности, чтобы отвлечь внимание челяди! Правда, на все эти приготовления ушло много времени. Под влиянием страха и отвращения я действовал особенно медленно. Все же я решил отправиться в комнаты Теофеи. Мы шли со свечой, которую несла сама госпожа ***. За два шага до двери свеча погасла. Потребовалось еще несколько мгновений, чтобы снова зажечь ее.
— Как бы поклонник не воспользовался этим и не ускользнул, — сказала моя вожатая, вернувшись с огнем. — Однако дверь нельзя отворить и закрыть бесшумно, — добавила она.
Мы постучались. Я дрожал, и ум мой был в таком смятении, что я не разбирался в происходящем. Нас заставили прождать некоторое время, прежде чем служанка Теофеи отперла дверь; она была крайне удивлена, увидев меня у двери ее хозяйки в столь поздний час.
Одна ли она? Лежит ли? Я в великом волнении задал служанке несколько вопросов такого рода. Обвинительница хотела сразу же войти. Я удержал ее.
— Теперь уже невозможно ускользнуть отсюда незамеченным, — сказал я ей. — Это единственная дверь. Если Теофея окажется невиновной, я буду в отчаянии, что мы нанесли ей такое оскорбление.
Тем временем служанка уверяла меня, что госпожа ее в постели и безмятежно спит. Но достаточно было шума, поднятого нами, чтобы разбудить ее; нам послышался какой-то шорох, и врагиня ее стала, казалось, еще нетерпеливее. Пришлось последовать за нею и миновать переднюю, Теофея тщетно звала свою камеристку, обычно спавшую в соседней комнате, и испугалась, услышав за дверью какой-то шум. Она встала и, к моему изумлению, сама отворила нам дверь.
Ей не потребовалось много времени, чтобы одеться. На ней было весьма легкое одеяние, и я не удивился тому, что спальня ее освещена, ибо знал, что она не любит темноты. Но я видел ее бодрствующей, в то время как меня уверяли, будто она спит. Я заметил, что она испугана и смущена, и не мог объяснить это только тем, что ее удивило мое неожиданное появление. Слова госпожи *** так завладели моим воображением, что малейший беспорядок в спальне казался мне связанным с присутствием любовника и с распутством, в котором ее обвиняли. Она дрожа спросила, что привело меня к ней в столь поздний час.
— Ничего, — ответил я грубо, как никогда с ней не разговаривал.
Я оглядывался по сторонам, ища доказательства, которые подтвердили бы мои подозрения. В комнате было мало мебели, поэтому легко было ее осмотреть. Я отворил дверь в закуток; там также невозможно было спрятаться. Я нагнулся, чтобы заглянуть под кровать. Внимательно все осмотрев, я наконец удалился, не произнеся ни слова и даже не ответив на вопросы Теофеи, крайне удивленной этой странной сценой. Входя к ней, я не помнил себя от стыда и возмущения, а теперь был не менее смущен, ибо боялся, что был несправедлив.
Обвинительница оставалась в передней как бы на боевом посту.
— Пойдемте, — сказал я ей упавшим голосом. — Боюсь, что вы вовлекли меня в историю, подлость которой я уже сознаю.
Она была взволнована не меньше меня и лишь после того, как мы вышли от Теофеи, стала уверять меня, что граф, по-видимому, скрылся, ибо она клянется, что собственными глазами видела, как он поднимался по лестнице и вошел в комнаты Теофеи.
Мне нечем было опровергнуть свидетельство женщины, которую я не мог обвинить в обмане, и в то же время меня удивляло, что сам я ничего не обнаружил в спальне Теофеи. Поэтому, видя в этом приключении лишь повод для смятения и растерянности, я решил поскорее улечься в постель, чтобы прийти в себя от пережитого потрясения. Однако, помня о тревоге, в которой я оставил Теофею, и под влиянием бурных чувств, поднявшихся в моем сердце в ее защиту, я послал к ней слугу, прося ее не волноваться. Я сожалел, что тогда так упорно молчал. Она могла сделать из моего поведения страшные выводы, и мысль об этом произвела бы на ее сердце и ум гнетущее впечатление, если она действительно не виновата. Мне доложили, что слуга застал ее в слезах и что на слова мои она ответила лишь вздохами и жалобами на свою судьбу. Я был этим так растроган, что если бы прислушивался только к этому чувству, то вернулся бы к ней, чтобы ее утешить. Но сомнения, теснившиеся в моем уме, или, лучше сказать, почти неопровержимые доводы, казалось бы, лишавшие меня всякой надежды на ее невиновность, удручали меня, и я провел всю ночь в страшном изнеможении.