— Прочитай! Пожалуйста, прочитай.
— Зачем? — сухо спросил он и, возвращая письмо, поморщился. — Не надо оправданий… — И уже совсем другим тоном, гораздо мягче: — Что поделаешь. Я… Я понимаю. Прошу только… не обижай ее.
Мне показалось, что глаза его увлажнились.
Мы вошли в клуб. Пиня взбежал по ступенькам на сцену, где за столом президиума уже сидели оба приезжих.
Собрание началось.
Секретарь райкома комсомола сделал короткое сообщение о текущем моменте: говорил о ноте Керзона, о конференции Антанты, об империалистических провокациях против Советского Союза. Рассказал о новых диверсионных актах: в Минске подожгли кожевенный завод, в Орше — элеватор, в Мозыре — швейную фабрику. Нескольких диверсантов, переброшенных на нашу территорию, удалось задержать. Из их показаний стало известно, что сегодня ночью через границу будет переброшена еще одна группа. Есть предложение: всех комсомольцев, прошедших подготовку в ЧОНе, мобилизовать в помощь пограничникам.
Предложение было принято единогласно. Обсуждать было нечего — все ясно. Тем не менее Зуся Суркис потребовал слова. Решительным шагом он поднялся на сцену и, обращаясь к президиуму, выразил от имени всех собравшихся, хотя его никто и не уполномочил, пламенную благодарность за высокое доверие и поклялся, что каждый в отдельности и все вместе, не жалея крови, не жалея жизни, выполнят свой священный долг, проявят мужество, бесстрашие и самопожертвование как герои пролетарской резолюции.
В конце собрания Пиня объявил: через два часа, точно в шесть, всем комсомольцам-чоновцам быть у березовой рощи. Зуся Суркис предложил огласить фамилии тех, кому доверяется ответственная операция.
Пиня прочел список. Моей фамилии там не было. Я почувствовал себя незаслуженно обиженным, будто кто-то хотел меня нарочно унизить, и спросил, почему обо мне забыли:
— Я ведь тоже чоновец, прошел военную подготовку, в чем же дело? Я что, не заслуживаю доверия?
Пиня спокойно ответил, что не включили меня в список только потому, что задание серьезное, даже опасное, а я не состою на постоянном учете в их комсомольской ячейке. В другое время я бы, может, так не настаивал, но теперь чувствовал необходимость идти вместе со всеми, особенно с ним, с Пиней, на любую опасную операцию. И своего добился — в список меня включили.
Как только закончилось собрание и все разошлись, мои мысли, занятые до этого предстоящим заданием, вновь вернулись к Ехевед. Я вспомнил, что она будет ждать меня в десять вечера на крылечке. Если даже я задержусь, она не уйдет, пока я не приду. Как же предупредить мне Ехевед? Зайти к ней домой — невозможно. Записку передать не с кем. Оставалась одна надежда — случайная встреча.
Несколько раз прошел мимо ее дома, но Ехевед не показывалась. Было уже около шести. Больше задерживаться нельзя. Досадуя, что не смог предупредить Ехевед, я поспешил на сборный пункт.
Возле березовой рощицы собрались уже все комсомольцы, кроме Зуси Суркиса. Он, оказывается, часом раньше укатил в райфинотдел на совещание. «А почему бы ему не поехать?! — пошутил обычно молчаливый Берл Барбарош, конюх приместечкового сельскохозяйственного коллектива. — Он ведь своей пламенной речью уже выполнил свой священный долг». Кто-то еще что-то добавил — и раздался дружный смех.
Отделившись от ребят. Пиня закурил, подсел ко мне и снова стал отговаривать от участия в операции. Лучше всего, если я вернусь и проведу очередную репетицию с пионерами.
— На заставе уж как-нибудь без тебя обойдемся, — сказал он. — А вот на репетиции тебя никто не заменит.
Но я на эти уговоры не поддавался.
Наконец двинулись в путь. До пограничной заставы было километра четыре. Я шел рядом с Пиней по тропинке, которая вилась среди татарника и высокой, терпко пахнущей полыни. Он молчал, я тоже.
На место прибыли, когда солнце уже садилось, окропляя золотом кроны соснового бора, отражаясь яркими бликами в жестяных крышах домиков заставы. После короткой передышки пришел наш командир. Это был добродушный якут с узкими, очень живыми глазами и гладким смуглым лицом. Он подробно объяснил основную задачу и повел нас в чистенькую столовую. Потом каждому было выдано оружие, и командир объявил, что пока можно отдыхать.
Мы растянулись на сочной зеленой траве. Кто дремал, а кто негромко переговаривался с соседом. Я лежал, прислушиваясь к шепоту сосен, и представлял, как Ехевед сейчас сидит одна, в темноте, на крылечке, ждет, и чувствовал себя очень виноватым.