Неподалеку кто-то чиркнул спичкой и закурил. Это был Пиня, я придвинулся к нему. Некоторое время молчали. Потом он сделал несколько глубоких затяжек и задумчиво проговорил:
— Скоро я уеду. Надолго… Быть может, навсегда.
— Куда уедешь? — растерявшись, спросил я. — Зачем?
— Учиться. Сегодня после собрания говорил с секретарем райкома Янкой Макаенком, и он обещал дать путевку в военное училище.
Из темноты вынырнул командир и негромко приказал: строиться! Тоненький месяц едва-едва освещал опушку, а когда углубились в лес, стало совсем темно. Почти бесшумно занимали мы между соснами свои места. Глаза уже привыкли к темноте, и я различал справа лежащего с винтовкой Берла Барбароша, слева — Пиню. По легкому хрусту веток слышно было, как заняли позиции в цепи и пограничники. Все стихло. Казалось, сосны притихли, словно боялись помешать нам услышать шорох валежника под чужими крадущимися шагами.
Время тянулось медленно. Очень медленно.
И вдруг в лесу грянул гулкий выстрел. Стал слышен приближавшийся топот ног. Командир передал по цепи: бандитов подпустить поближе. В тыл им, отрезав дорогу назад, зашла оперативная группа пограничников. Диверсанты были уже совсем близко. Мы окружили их и дали залп в воздух. Пятеро подняли руки, шестой бросился бежать. Пограничники с правого фланга, наш командир и Пиня погнались за ним. Я тоже побежал. Никто не стрелял — приказано было взять бандита живым. Вдруг он обернулся и выстрелил. Пиня сделал шаг, другой, а потом, словно споткнувшись, упал. Командир уложил диверсанта, а мы бросились к Пине. Он был без сознания. Дыхание с хрипом вырывалось из его груди. Косоворотка с белыми пуговками набухала кровью. Командир быстро перевязал раненого. Мы подняли его на руки и понесли к заставе. Уже на тачанке Пиню отправили в районную больницу.
Ни одному диверсанту не удалось прорваться. Операция прошла успешно, но тяжелое ранение товарища нас удручало.
Рано утром, уже возвращаясь с заставы, ребята заметили у меня на рубашке запекшуюся кровь. Только теперь я почувствовал боль. Левый рукав был прострелен. Я сбросил рубашку: выше локтя оказалась небольшая царапина.
Мы очень тревожились за своего друга, поэтому вместе с Хомой, председателем артели жестянщиков, и Берлом Барбарошем взяли в приместечковом сельскохозяйственном коллективе подводу и втроем поехали в больницу.
К Пине нас не пустили. Доктор сказал, что пулю из легкого извлекли, но температура у раненого очень высокая.
Удрученные, мы молча вышли. Берл Барбарош и Хома уселись в телегу, а я вернулся в кабинет врача, чтобы узнать, когда разрешат повидать Пиню.
— Не раньше чем через неделю, — ответил хирург. — Да, кстати, не знаете ли вы, кто такая Ехевед? Сестра? Он звал ее в бреду.
Я пожал плечами. Не мог я чужому человеку рассказать то, что касалось только Пнин. Ничего не сказал и ребятам. Но Ехевед должна об этом знать. Хорошо, если бы она поехала со мной. Одно ее доброе слово Может облегчить его страдания. Но я подумал, что вряд ли это совместное посещение доставит ему радость…
Из больницы мы вернулись после полудня. Берл поехал в сельскохозяйственный коллектив отдать лошадь и телегу. Хома поспешил в свою артель. Я — к себе на квартиру.
Войдя в тесный дворик, увидел, как из комнаты хозяйки выскочила бледная, встревоженная Ехевед. Она замерла, глядя на меня с радостным удивлением, потом бросилась навстречу. Оказывается, в местечке пошел слух, что я тоже тяжело ранен, хотя на обработку полученной царапины медсестра потратила несколько минут.
Прошло две недели. Я не раз навещал Пиню. Чувствовал он себя гораздо лучше, расспрашивал, как проходят репетиции, успеем ли мы подготовить к годовщине со дня организации ячейки концерт.
Репетировали и днем и вечером. Работы было хоть отбавляй, и все же почти каждый вечер я виделся с Ехевед. Теперь она редко ходила на гулянье с подругами, а поджидала меня на крылечке.
О наших встречах в местечке уже знали и, конечно, об этом немало судачили. Студенты при встрече со мной мрачнели. Это меня не задевало, как не трогали и любовные записки подруг Ехевед. Кажется, в стихотворении поэта Бузи Олевского есть строчка: «из тысячи мне нужна одна…» Этой одной, единственной на всем свете была Ехевед. Только она, и никто больше.
Время бежало быстро. Каникулы подходили к концу. До концерта оставалось два дня. Всего два дня! Закончив репетицию, я вышел из клуба. Было уже темно. Над крышами домов нависли тяжелые тучи. Быстрыми шагами я двинулся вниз по улице. Сильный ветер дул в спину. Небо полоснула голубая молния. За тучами раскатистым гулом прокатился гром. Стал накрапывать мелкий холодный дождь. Я был в одной рубашке и, боясь вымокнуть, бросился бежать. А ветер становился все сильнее и сильнее. Раскаты грома следовали один за другим, и небо вспарывали ослепительные зигзаги молний. Чувствовалось: вот-вот хлынет ливень.