— Вот видишь, Соля пьет только коньяк! — воскликнула она с радостью.
Но в запасах хозяина коньяк тоже нашелся.
Когда уже собирались садиться за стол, Ехевед вдруг вспомнила о нарзане. Вот нарзана в буфете не оказалось.
— Дорогой мой, ну как же можно без минеральной воды, — с виноватым видом обратилась Ехевед к мужу. — Чем же мы будем запивать этот ужасный коньяк? Возьми хоть пару бутылок. Больше не надо. В дежурном всегда есть. Только прошу тебя, не задерживайся.
Мне очень не хотелось своим посещением доставить Геннадию Львовичу даже малейшую неприятность, готов был пойти вместе с ним и, поднявшись, выразил это свое желание. Но он категорически запротестовал.
Ехевед проводила мужа. Заглянула на кухню, отдавая какие-то распоряжения няне, и легким шагом подошла ко мне.
— Соля, я очень хочу завтра встретиться с тобой, — взволнованно сказала она. — Завтра — воскресенье. Я свободна. Буду ждать тебя у Исаакиевского собора. В двенадцать часов. Я буду стоять возле второй колонны. Справа. Принеси с собой, Соля, веточку с моего клена. Хорошо? — спросила она и, не дожидаясь моего ответа, пошла в соседнюю комнату, где спала дочурка.
Скоро вернулся Геннадий Львович. Спокойным, уверенным шагом вошел он в столовую. Весело позвал Ехевед, поставил на стол несколько бутылок нарзана и сказал, что она не может себе представить, как ему повезло.
— Посмотри, что мне удалось купить, — и подал ей шоколадный торт.
Ехевед улыбнулась.
Геннадий Львович налил мне и себе коньяка, а в рюмку Ехевед всего несколько капель.
— Налей еще немного, — попросила она.
— Но ты ведь все равно не выпьешь, — сказал он, как бы извиняясь.
— А вот сегодня хочу выпить за тебя и за Солю, за ваши успехи. — И сама долила рюмку.
— В таком случае первый тост за талант музыканта — предложил хозяин. — В вашей, Соломон Елизарович, блестящей интерпретации произведений чувствуется глубокая, возвышенная человечность, кристальная чистота, эмоциональное своеобразие, а это мне и Ехевед очень по душе.
Чем лучше он отзывался о моей игре, тем сильнее я чувствовал себя виноватым за то, что у его жены и у меня есть общий секрет, который в какой-то мере сблизил нас, а от него отдалил.
Ехевед тоже выпила. Она шутила, смеялась, говорила без умолку, все время обращаясь ко мне, нисколько не скрывая этого повышенного внимания. Такой я ее видел впервые и прилагал все усилия, чтобы втянуть в разговор и ее мужа.
Геннадий Львович мне нравился. Он производил впечатление очень скромного, но в то же время знающего себе цену человека. Нравилось его энергичное, мужественное лицо с густыми черными, вразлет бровями и умными, выразительными глазами. Глубоко трогало внимательное отношение к Ехевед. Видно было, что он ее прямо-таки боготворит, гордится ею. Когда Ехевед вышла на кухню, он рассказал, с каким успехом она защитила диссертацию, а теперь по интереснейшей теме готовит докторскую. Работает день и ночь, света божьего не видит и к тому же может служить образцом материнской преданности, заботливости.
Мне было приятно все это слышать, но удивляло, что он не обращает ни малейшего внимания па ее возбужденное состояние, рассеянность, которые, насколько я знал Ехевед, не соответствовали ее характеру. Неужели это его не трогает или он умышленно не придает этому никакого значения, ставя себя выше таких пустяков?
Я подумал, что пора попрощаться и дать хозяевам возможность отдохнуть после дороги. Но Геннадий Львович вдруг вспомнил, что у них есть пластинка «Вариации на тему „Рококо“ для виолончели» Чайковского в исполнении… он улыбнулся, помедлил и заключил:
— В прекрасном исполнении Соломона Зоненталя. — Ехевед вспыхнула от радости. Быстро нашла пластинку и завела патефон. Ярко освещенная комната наполнилась звуками музыки.
— Ах, какое нежное, бархатное звучание, — прошептала Ехевед. — Какая гамма тончайших человеческих чувств. Геннадий, ты ощущаешь эту глубокую эмоциональность?
— Великолепно, — с чувством произнес Геннадий Львович, когда музыка стихла.
— Только настоящий художник может так тонко, так полно передать всю глубину произведений Чайковского. Сколько раз, Геннадий, мы с наслаждением слушали пластинку, и кто бы мог подумать, что Соломон Зоненталь — это тот скромный, застенчивый паренек, что время от времени приходил на Восемнадцатую линию. Я тогда уже была знакома с тобой и целиком поглощена большим миром науки, в который ты меня ввел. А паренек часами молча сидел в плетеном кресле. И вот он стал таким прославленным музыкантом.