— Не могу, — сказала она, — пахнешь им.
И не один я. Все в тот день пахло Сантьяго Насаром. Братья Викарио чувствовали этот запах в камере, куда их запер алькальд в ожидании, пока его осенит, как с ними поступить. «Сколько я ни драил себя мочалкой и мылом, не мог отмыть этого запаха», — сказал мне Педро Викарио. Они не спали уже три ночи и не могли забыться сном, потому что стоило им задремать, как они снова совершали преступление. Уже почти стариком, пытаясь объяснить мне свое состояние в тот бесконечный день, Пабло Викарио сказал, не подыскивая особенно слов: «Все равно как проснуться и еще раз проснуться». Эти слова навели меня на мысль, что самым невыносимым для них в тюрьме было ясное понимание того, что они сделали.
Камера была длиною в три метра, с забранным железными прутьями окном у самого потолка, с парашей, с кувшином и тазом для умывания, двумя солдатскими койками и циновками вместо матраса. Полковник Апонте, под чьим руководством создавалась эта тюрьма, говорил, что ни один отель на свете не строился с большей заботой о человеке, чем она. Мой брат Луис Энрике был с ним согласен, потому что однажды просидел там ночь из-за ссоры, которая вышла между музыкантами, и алькальд из человеколюбия позволил, чтобы одна из мулаток его сопровождала. Быть может, то же самое думали братья Викарио в восемь часов утра, когда почувствовали себя спасенными от арабов. В этот момент их поддерживала мысль, что они исполнили свой закон, беспокоил их только запах. Они попросили побольше воды, пемзы и мочалку и смыли кровь с рук и лица, а потом постирали рубашки, но покоя не нашли. Педро Викарио попросил еще слабительного, мочегонного и стерильный бинт для перевязки — за утро ему удалось помочиться два раза. Однако в тот день чем дальше, тем труднее становилась для него жизнь, так что запах отошел на второй план. В два часа дня, когда в вымороченном пекле, казалось, вот-вот расплавишься, Педро Викарио почувствовал такую усталость, что не мог больше лежать на койке, но и стоять от усталости тоже не мог. Боль из паха переместилась к шее, моча перестала отходить, и его одолевала мысль, что он никогда в жизни не сумеет больше заснуть. «Я провел без сна одиннадцать месяцев», — сказал он мне, и я, достаточно хорошо зная его, верю: так оно и было. Есть он тоже долго не мог. Но Пабло Викарио поел — понемножку от всего, что им принесли, а четверть часа спустя у него открылся чудовищный понос. В шесть вечера, в то самое время, когда производилось вскрытие Сантьяго Насара, алькальда срочно вызвали, потому что Педро Викарио был убежден, что его брата отравили. «Я исходил водой, — сказал мне Пабло Викарио, — и мы не могли избавиться от мысли, что это — штучки арабов». К тому времени уже дважды выносили до краев переполненную парашу, и шесть раз тюремный надзиратель водил Пабло Викарио в нужник при алькальдии. Там его и застал полковник Апонте — в общественной уборной без дверей, под дулом винтовки надзирателя, его так несло, что мысль об отравлении вовсе не казалась нелепой. Однако ее отбросили, как только выяснилось, что он лишь пил воду и съел то, что прислала им Пура Викарио. Тем не менее на алькальда это произвело такое впечатление, что он под специальной охраной отправил заключенных к себе домой до прибытия следователя, который переправил их в тюрьму в Риоачу.
Страх близнецов в полной мере соответствовал настроению улицы. Не исключалось, что арабы будут мстить, однако никто — кроме братьев Викарио — не думал о яде. Скорее всего, полагали, арабы дождутся ночи, плеснут бензину в тюремное окошко и сожгут пленников вместе с тюрьмой. Но такое предположение было слишком примитивным.
Целая колония миролюбивых иммигрантов-арабов поселилась в начале века в разных карибских городках и селениях, иногда самых отдаленных и захудалых, и осела там, занимаясь торговлей разноцветным тряпьем и всякой ярмарочной чепухой. Они держались друг за дружку, отличались трудолюбием и были католиками. Браки заключали между своими, ввозили свое зерно, у себя во дворах выкармливали ягнят, выращивали траву-реган и баклажаны, и единственной их бурной страстью были карточные игры. Старики сохранили арабский язык, на котором говорили у себя дома, в деревне, и передали его в неприкосновенности второму поколению, но с третьим — за исключением Сантьяго Насара — все было иначе: старики обращались к внукам на арабском, а те отвечали им по-испански. Словом, едва ли бы арабы изменили вдруг своему мирному нраву и стали мстить за смерть, виновными в которой могли быть все мы. А в то, что мстить станет семья Пласиды Линеро, не верил никто, — в этом роду, пока их состояние не иссякло, люди посвящали себя войне, любили власть, а те гуляки и задиры, что случались в роду, были защищены от всех превратностей именем отцов.