— Золотое место, — заключила она.
В Смирне, где родились сестры, папаша Папазоглу в течение долгого времени торговал с Афинами, экспортируя все, чем богата Малая Азия и что так любят греки: фундук и миндаль, изюм и инжир, оливковое масло и лавровый лист. В тысяча девятьсот двадцатом году, предчувствуя грядущие потрясения, он перевел свое дело в Пирей, начав по дешевке импортировать все то, что до той поры экспортировал. Таким образом, он избежал разорения. Он нашел дом во Вьё-Фалере, буржуазном квартале на берегу моря, напоминавшем ему Малую Азию.
— Мы живем в одном из лучших кварталов Афин, — с полным основанием утверждала Стелла.
По прибытии домой сестры направились в подвал.
— Мы хотели поселить тебя на втором этаже, в комнате нашей матери, — сказала Стелла вкрадчиво. — А потом подумали, что здесь тебе будет спокойнее. Знаешь, мы, две старые девы, будем тебе мешать… Оставляю тебя с Деспиной, она тебе поможет.
Нежилое помещение, расположенное между винным погребом и прачечной, уходило под землю почти на два метра из трех. Узкая, словно для ребенка предназначенная железная кровать, стул в роли комода и крошечный платяной шкафчик составляли всю его меблировку. Пол был покрыт светло-зеленым линолеумом. Единственным украшением голых, окрашенных в бежевый цвет стен была прикрепленная кнопками страница из журнала с распятым на кресте Христом.
Павлина согласилась жить в этой комнате. Главное — ее младенец, ее живот, остальное не важно. Она положила чемодан на кровать и принялась разбирать вещи.
— Ты ведь знаешь, что мы делаем это не из-за денег? — спросила ее Деспина.
— Я ничего не знаю. Я благодарю вас за предоставление крова.
Деспина принялась обсуждать одежду, которую Павлина доставала из чемодана и раскладывала по полкам шкафчика.
— Знаешь, здесь до тебя жила девушка, к своему отъезду она из обрезков ткани сделала себе настоящее приданое.
Деспина употребила слово prika,означавшее и приданое невесты, и вклад в монастырь новоиспеченной монахини.
Павлина ничего не ответила. После того, как она разложила свои вещи, на дне чемодана осталась стопка бумаги, около пятидесяти машинописных светло-розовых, почти прозрачных листов со скрепкой в верхнем левом углу. Увидев первую страницу, можно было догадаться о содержании всех остальных. На титуле ниже напечатанного на машинке названия «Тщеславие Одиссея» от руки нетвердым почерком было приписано: ТЕЛЕМАХ.
Деспина с недоумением посмотрела на Павлину:
— Откуда это у тебя?
Она потянулась было к стопке, но Павлина опередила ее и успела сунуть бумаги в шкафчик, под одежду. Деспина настаивала:
— Странно, что у тебя есть такой текст. Ты с Такисом случайно не знакома? — Она посмотрела на Павлину, потом едва заметно улыбнулась и хлопнула себя по лбу: — Какая я дура! Конечно! У Такиса дом на Спетсесе. Текст оттуда, правда?
— Да, — ответила Павлина холодно.
Деспина взглянула на живот Павлины и воскликнула:
— Но ведь это не…
Павлина опустила глаза.
— Извини меня, — сказала Деспина через секунду. — Я своей бесцеремонностью сделала тебе больно.
Павлина не ответила.
— Знаешь, — продолжала Деспина, — я Такиса каждый день в театре встречаю. Я его знаю долгие годы, и мне известны его вкусы…
— Ну и что? Ты думаешь, мужчина, который любит мужчин, не может любить и женщин?
— Нет, конечно, — возразила Деспина. — Что ты такое говоришь?
— Ничего. Отец моего ребенка — не Такис. Все.
Павлина немного помолчала и спросила:
— Они играли пьесу?
— Пьеса имела бешеный успех, — воскликнула Деспина, довольная тем, что Павлина продолжает разговор. — Шесть недель подряд полный зал каждый вечер! Она снова пойдет в феврале. Мы можем на нее сходить, если хочешь. Мне стоит только попросить, и у нас будут места. Одна из дочерей госпожи Катины, владелицы гостиницы «Лидо», — Вассо Манолиду. Ты знала об этом?
Павлина скорчила рожицу, означавшую «кто это?».
— Вассо Манолиду! Великая актриса! Из Национального театра! Ты ничего о ней не знаешь?
— Ничего, — бросила Павлина с равнодушным видом.
— Ты увидишь ее, это звезда первой величины!
Павлина промолчала.
— Я тебя позову, когда ужин будет готов, — сказала Деспина немного обиженно.
Она вышла из комнаты, а Павлина растянулась на узенькой железной кровати.
Гинкас и его жена Элефтерия пришли тогда на баркас «Два брата» сообщить ей о смерти Ариса.
— Привет, капитан, — крикнула им Павлина. — Вы Ариса не видели?
Встав на край причала, Гинкас потянул за швартовы. Когда «Два брата» ударилась о причал резиновым протектором, он помог своей жене перебраться на лодку, а потом прыгнул и сам. Но зачем сюда пришла Элефтерия? И почему они оба в слезах? Стоявшая на носу лодки Павлина прижала ладонь к губам и задрожала. Гинкас подошел и обнял ее:
— С Арисом случилось несчастье, Павлина.
Она потеряла сознание. Гинкас с женой уложили ее на правой скамье лодки.
Ариса похоронили в тот же вечер. Гроб с его телом, бледным и вздувшимся, поставили на возвышение перед алтарем. На нем были темно-синяя майка и слишком короткие брюки. Повязанная вокруг головы полоска белой ткани поддерживала нижнюю челюсть.
«Такиса нет, и тем лучше, — подумала Павлина. — Такис не любил Ариса, он использовал его. Арис был красивый. Мужчинам, которые любят использовать мужчин, хотелось использовать его. Такис оказался недостоин Ариса».
Гинкас сидел рядом с Магдой. На другом краю скамьи его жена обнимала за плечи Фотини. За ними, не в силах сдержаться, громко рыдали Танассис и Яннис.
Она должна беречь свои силы. Не расстраиваться по пустякам. Не печалиться из-за воспоминаний. Не позволять даже тени уныния завладеть собой. В ее жизни есть цель. Всеми силами, каждой частицей своей плоти, каждой мыслью должна она стремиться к этой цели, пока плод не покинет ее чрева. Выращенный ею плод, который достанется другим людям, потому что с ними ему будет лучше. Она должна постараться произвести на свет самого лучшего, насколько это в ее силах, ребенка. Ее святой долг, пока она не совершила акт предательства и трусости, сделать все для того, чтобы ребенок стал самым сильным, самым большим, самым жестоким, самым хитрым, чтобы его любили, чтобы им восхищались, как восхищался ею отец… Достаточно было ему произнести «моя дочь Павлинка…», и ничто на свете уже не казалось ей невозможным.
«Пусть же все шансы на успех, на счастье и на славу, да, славу, будут с тобой, обожаемое мое дитя, которое я не в состоянии вырастить», — думала Павлина.
Может быть, однажды она будет прощена? Чудом они могут встретиться… Через пять лет, через двадцать пять лет… Кто скажет, что это невозможно? Ребенок будет мальчиком. Она вдруг уверилась в этом. Красивым, сильным, как его отец. Красивым, сильным, образованным Арисом. Необыкновенным мальчиком. Потом вдруг ей представилось, что ребенок будет девочкой, невероятно красивой, с маленькой грудью, как у Мараки, и очень светлыми голубыми глазами, как у нее самой. И эта девочка, Андриана, став красивой молодой женщиной, скажет ей:
— Знаешь, мама, ты не переживай, что ты меня оставила. Благодаря тебе меня любили, за мной ухаживали. Воспитавшие меня люди уважали меня потому, что ты родила меня сильной и красивой, живой и веселой. Людям хочется, чтобы у них росли такие дети. Их любят больше. Нет, не больше — охотнее! К любви примешивается уважение. А любовь полна восхищения, мама… Она дает силы, она окрыляет. Я тебе обязана этими крыльями, мама. Потому что ты все свои силы положила на то, чтобы выносить ребенка, которого любят так искренно и нежно.