— Придешь ко мне через месяц, — добавил Анастопулос.
Он хотел подняться из кресла, как вдруг вспомнил, что раздражение из-за недовольства Манолиду помешало ему расспросить Павлину о главных результатах его терапии. Он снова сел, внимательно посмотрел на девушку и ласково спросил:
— Ты видела сны, Павлина?
Она кивнула головой, устремив взгляд в пол.
— Ты помнишь какие-нибудь из них?
Павлина не ответила.
— Павлина, все эти усилия предпринимаются нами ради тебя. Ты понимаешь это?
Павлина продолжала молчать.
— Для того чтобы к тебе вернулись силы… Чтобы у тебя снова появился вкус к жизни… Может, ты расскажешь мне что-нибудь? Поможешь мне помочь тебе?
— Я много раз видела один и тот же сон, — сказала Павлина, все так же уставившись в пол недвижным взглядом. — Андриане два или три года… — Она помолчала и решила пояснить: — Вообще-то через тринадцать дней ей будет шесть месяцев.
Она опять умолкла на целую минуту. Анастопулос умел слушать. Павлина заговорила вновь:
— Так вот, Андриане два или три года. Она стоит посередине большой комнаты. Это гостиная или спальня, не знаю. Роскошно обставленная. На полу лежит ковер. Андриана нарядно одета. Каждый раз она что-то держит в руке. Один раз это был волчок. Потом еще что-то, не помню что. Справа от меня, в двух-трех метрах от Андрианы, стоит дама. Она высокая, элегантная, волосы у нее зачесаны назад, как у мальчика. Дама смотрит на Андриану, потом на меня. И ничего не говорит. Ей неприятно меня видеть, я это чувствую. Кажется, она боится. Да, она боится. Она смотрит на Андриану и улыбается ей. Андриана улыбается ей в ответ. Я пытаюсь что-то сказать, но не могу произнести ни звука. Андриана не видит меня. Она продолжает улыбаться даме. Я опять пытаюсь заговорить, изо всех сил пытаюсь, и тут сон обрывается.
«Девочка начинает смиряться с реальностью, — подумал Анастопулос. — Может быть, лечение оказалось вовсе и не таким безрезультативным, как мне казалось. Надо будет дать знать Вассо…»
9
Суббота, двадцать второе ноября 1958 года
Павлине нравилась работа в бакалейном магазине. Можно было никуда не торопиться. Если в пакете с чечевицей она замечала соринку, которую не заметила вовремя, она с удовольствием перебирала все заново. Она любила сортировать цитрусовые, трогать их, откладывать в сторону те, которые перезрели и не годились для продажи. Они пойдут на варенье. Был сезон айвы. Павлина тщательно мыла фрукты, вытирала досуха, до блеска, затем одним движением, требовавшим силы и ловкости, удаляла сердцевину. Физический контакт с плодами действовал на нее благотворно.
Павлине доставляло удовольствие каждое прикасание мокрыми пальцами к сваренной, превратившейся в широкие плотные полосы айве. Ей нравилась едва заметная шероховатость ее поверхности, во рту у нее возникало ощущение терпкости айвовового джема, и она заранее представляла себе гармоничное сочетание двух привкусов: нежного — мякоти плодов, и сильного — коньяка.
Это занятие успокаивало ее, придавало сил. Другая работа ей нравилась меньше. Доставая из бочки с рассолом соленую скумбрию и раскладывая ее в килограммовые и двухкилограммовые жестяные банки, она всегда чувствовала легкую тошноту. Но даже этим занималась охотно.
Беженцы из Турции, обосновавшие на берегу моря во Вьё-Фалере или чуть севернее, в Неа-Смирне, свято хранили обычаи Малой Азии. Соленая скумбрия в банках была для этих людей частью очень важного ритуала. Шриссула была одной из них, и поэтому Павлина старалась все делать как можно лучше.
Павлина раскладывала по пакетикам листья сушеной дикой мяты в подсобке, когда услышала звяканье подвешенного над дверью колокольчика. В то же мгновение очень молодой, почти детский женский голос произнес:
— Я вам весь магазин заняла своей коляской.
Павлина тотчас бросила работу и вихрем помчалась в магазин. Шриссула стояла за кассой — массивная, суровая и готовая к немедленному вмешательству.
— Это мальчик, — торопливо сказала она. — Дай Бог ему здоровья.
«Значит, это не девочка…» — с облегчением подумала Павлина.
Шриссуле хотелось избежать повторения позавчерашнего инцидента. Все произошло как раз тогда, когда она вышла из магазина буквально на пять минут, чтобы отнести банку скумбрии в ресторан «Лидо». Вернувшись, она обнаружила Павлину с какой-то молодой женщиной стоящими друг против друга с напряженными лицами и готовыми сойтись врукопашную. Клиентка, женщина лет двадцати четырех — двадцати пяти, прижимала к себе младенца. Судя по розовой распашонке, это была девочка. Малышка с красным, испуганным лицом надрывно кричала.
— Ваша работница — сумасшедшая, — воскликнула клиентка, указывая на Павлину подбородком.
— Что случилось? — спросила Шриссула.
— Я вошла в магазин. Она подскочила ко мне, потом наклонилась к коляске! Разбудила малышку! Представляете! Перевернула ее и взяла на руки! Вот так! Как безумная! Хорошо, что вы вернулись, я хотела уже звать полицию. Что с ней такое, с вашей продавщицей, почему она вот так хватает чужих детей? Клянусь Пресвятой Девой, она сумасшедшая!
Молодая женщина уложила младенца в коляску и, не сказав больше ни слова, покинула бакалейный магазин.
Шриссула подошла к Павлине, обняла ее и увела в подсобку. Она села рядом с ней:
— Если каждый раз, видя маленькую девочку, ты будешь приходить в подобное состояние, ты убьешь себя своим горем…
Шриссула прошептала последние слова, гладя Павлину по голове.
— А если это была моя Андриана?
Шриссула ничего не ответила.
И вот по прошествии двух дней Павлина опять потеряла контроль над собой, едва услышав слово «коляска».
— Так, уже почти два часа, мы закрываемся, — сказала Шриссула отрывисто.
Ее терпению пришел конец. Она направилась к входной двери и закрыла ее на засов. Затем повернулась к Павлине, вздохнула, словно хотела что-то сказать; по ней было видно, что она колеблется. Еще раз глубоко вздохнула и, видимо приняв решение, торопливо произнесла:
— Я хочу рассказать тебе кое-что. Давай поднимемся в гостиную.
Они уселись рядом на диване в гостиной.
— Я никогда не говорила тебе о том, что у меня был первый муж, — сказала Шриссула.
— Ты была замужем? До того как познакомилась с Павлосом?
— Это произошло больше тридцати лет тому назад. Мои родители покинули Смирну во время массового бегства. Нас разместили в лагере в Анависсосе, как и большинство беженцев из Малой Азии. Мой отец был резчиком по мрамору. Служба по делам беженцев нашла ему место в мастерской Марусси. В то время много подобных мастерских открывались в непригодных для жилья ангарах. Мастерская принадлежала двум двоюродным братьям. Настоящим хозяином являлся Яннис, человек суровый, почти грубый. Но мастер при этом необыкновенный. Вел дела не мудрствуя лукаво. Он говорил: «Либо так, либо никак, а то, что вас интересует, это лишь видимость». И почти всегда умел убедить. Люди любят, когда ими руководят. В общем, его двоюродный брат Ерассимос был настоящий художник, любил тонкую работу. В свободное время он из остатков мрамора делал копии античных произведений. Короче, мы с моей сестрой Мирто вышли замуж за двоюродных братьев.
— Обе одновременно?
— Да, Павлина. Твой отец рыбачил. Ты знаешь, что такое рыбачить — тяжелое дело. Ну так работа резчика по мрамору не легче. Наш отец трудился столько, сколько мог, но этого не хватало на то, чтобы прокормить семью. Тогда нас и выдали замуж, меня за Янниса, а сестру за Ерассимоса. Мы даже толком и не поняли, как это произошло, но я не могу сказать, что мы были несчастливы. Мирто было девятнадцать лет. Она работала билетершей в Сине-Рекс, на улице Университета. Ерассимос отличался редкой добротой. Они отлично ладили до самого конца, пока он не умер три года назад. Детей им Бог не дал. Мне было на два года меньше, чем Мирто. Я училась в бухгалтерской школе, я очень любила цифры, как ты, Павлиночка. Яннис был старше меня на тринадцать лет. Настоящий мужчина, настоящий грек. Как тебе объяснить… Он умел это делать! — Шриссула засмеялась, у Павлины на лице расплылась понимающая улыбка. — Работа с мрамором требует твердости, понимаешь, что я имею в виду…