— Что это еще за блямба?…
Насколько категоричен был Тарабрин в начале разговора, настолько неуверенно говорил он сейчас. Кажется, он принял блямбу и на свой счет.
Тарабрин задумался.
— Может быть, вы и правы. Вы действительно, кажется, устали. Ну, а кого бы… Кого бы рекомендовали вместо себя?
— Гончарову, — тотчас ответил Жестев.
Сказал не раздумывая, не замедлив с ответом ни на секунду, — теперь Тарабрин понял, почему он задержал Гончарову и вел при ней такой разговор.
Тарабрин задумался.
— А стажа хватает у нее?
— Да разве в этом суть? — уклончиво сказал Жестев. — Формальность. А секретарь из нее будет…
Тарабрин резко повернулся к Анне.
— А как вы?
У него, кажется, мелькнуло подозрение — не сама ли Анна навела Жестева на эту мысль.
Но она так чистосердечно отозвалась: «Ох, нет, не справляюсь я…», что Тарабрин тут же отверг свое подозрение.
Он вспомнил свой спор с Гончаровой из-за зерна. Он не любил, когда председатели колхозов подминали под себя секретарей партийных организаций, а она еще тогда не боялась перечить Поспелову. Если дать ей направление, может, и получится толк…
Он строго посмотрел в глаза Гончаровой.
— Ну, а вы что думаете по поводу этого?
Анна ответила ему вопрошающим взглядом.
— По поводу чего?
— Ну вот, вся эта критика, что разводит тут товарищ Жестев. Тоже хотите быть умнее всех?
— Нет, не хочу, — твердо сказала Анна. — Хочу учиться. Хочу, чтоб меня учили. Там люди поумнее меня.
Она не сказала, где это там, но Тарабрин, кажется, отнес ее слова и на свой счет.
«Не глупа, — подумал он. — Дисциплинированна. Может быть, и получится толк».
Вечером на партийном собрании коммунисты разбирали заявление Жестева. И то, что Тарабрин дал согласие обсудить это заявление, означало: райком не возражает против освобождения Жестева от секретарских обязанностей.
Тарабрин был опытным партийным работником, знал, что смена руководителей должна способствовать подъему работы. Он перевел разговор на хозяйственные планы колхоза, расшевелил людей, вызвал на разговор, побудил выступить Анну, и Анна не сдержалась, высказалась, наговорила и в адрес Поспелова, да и в свой собственный адрес немало горьких слов…
Она верила в то, что говорит, в этом и была ее сила. И те, кто слушал ее, видели, что она верит. И тоже верили ей. Тем более что за два года, которые она провела в колхозе, ее слова не расходились с делами.
Поверил в нее и Тарабрин, и, когда встал наконец вопрос о новом секретаре, из-за чего, собственно, он и приехал в колхоз, он посоветовал мазиловским коммунистам выбрать секретарем партийной организации Гончарову, и они согласились, что Гончарова годится в секретари.
XXV
Анна спала и не спала. Тело ее спало, а дух бодрствовал. Она отдохнула за ночь, ее всю пронизывало ощущение бодрости. Было еще очень рано. Но в деревне никогда не бывает слишком рано. Она встала, наскоро умылась, вышла на крыльцо. Было свежо до дрожи. Вернулась в дом, отломила хлеба. Завернула в платок. Надела тапочки. Чтоб полегче. Все в доме спали. Ну и пусть спят…
Пошла к складу. Вся деревня еще спала. Только чья-то бесприютная курица топталась у лужи. Но девчата были уже в сборе. Они сидели за амбаром, на завалинке. Милочка, все три Нины, Верочка, Дуся, Маша. Все в тапочках, рваных, заношенных, — удастся ли что заработать — это еще как сказать, а тапочками придется пожертвовать.
Они оживились, завидев Анну.
— А мы думали, проспите!
Но ни Прохорова, ни обещанной подводы не было.
— Маша, ты погорластее. Беги к Василию Кузьмичу. Где же лошадь? И на конюшню. А ты, Верочка, за Прохоровым.
Всех поднять, всех собрать — сколько уходит времени!
Пришел Прохоров, выдал мешки с кукурузой. Маша вернулась на телеге. Погрузили мешки, тронулись в поле…
Вот и участок, отведенный звену Милочки Губаревой: хорошая земля. Сама Анна отвела ее Милочке.
— Девчата!
Это Милочка обратилась к подружкам, она была заражена нетерпением Анны, ей тоже не терпелось взяться за эту землю, хорошо подкормленную, унавоженную.
— Ох, девушки, затеяли мы с вами… — сказала Анна и не договорила: она-то знала, что они затеяли, только по молодости девчатам все как с гуся вода. Не жаль труда, хоть и труда жаль, а если не задастся — засмеют, опозорят…
Вот они — эти пятнадцать гектаров, которые никто не хотел отдать и которые Анна прямо-таки вырвала из недоверчивых поспеловских рук.
Она вздохнула.
— Ну, девчата, взялись за гуж, не говори, что не дюж. Где-то машинами сеют, а мы — руками. Один выход — сажать вручную или голодать…
Милочка засмеялась.
— Трудней, чем при немцах, не будет.
— И то!
Поставили мешки с кукурузой. Анна бросила на мешок жакетку, засучила рукава кофты.
Милочка удивилась.
— Анна Андреевна, а вы куда?
— Давайте, девчата, действовать…
Что тут было такого? Простое дело, незамысловатый труд. А она испытывала такое удовольствие, точно ей привалило неведомо какое счастье.
Она с детства знала эту радость. Не столько знала сама, сколько замечала у взрослых. Но только теперь она понимала, что это такое: выйти в поле весной, после долгой зимы, вонзить лемех в сырую землю, провести плугом первую борозду, отвалить первый пласт… Господи, какое это ни с чем не сравнимое наслаждение! Все впереди, еще неизвестно — получится что или нет, неизвестно еще, каков вырастет урожай. Но — поднять эту влажную землю…
Она все двигалась, двигалась, шаг за шагом…
Девчата наблюдали за ней, как она это делает, потом пошли сами.
«Бог вам в помощь, девчата! Бог вам в помощь! — мысленно твердила Анна. — Только бы получилось, только бы удалось…»
Она шла и шла. Постепенно ощущение удовольствия улетучивалось. Она превращалась в машину, да и в самом деле — не ждать же машин, когда-то они еще будут, а жизнь не ждет — или ты ее, или она тебя!
Кто-то из девушек запел:
Синенький скромный платочек
Падал с опущенных плеч…
Анне вдруг захотелось заплакать, до того ощутимо где-то рядом возник Толя. Во время войны все пели эту песню…
— Ох, до чего ж и нудно, и трудно, — пожаловалась Верочка. — С ума сойти!
Анна была согласна с ней — тяжелая работа, с вечера она не думала, что будет так тяжело.
— Зато зимой молоко будет, — сказала Анна. — Дети с молоком будут…
В детстве Анне иногда казалось, что мать любит корову больше детей, с детьми она никогда не разговаривала так, как с коровой.
— Болезная моя, душенька, кормилица наша, матушка, золотце ты мое…
Она и пойло ей старалась получше заболтать, и сенцо посолить, и морковкой угостить иной раз. Аннушку мать не очень-то баловала морковкой, а уж с такими ласковыми словами не обращалась к дочери никогда.
Ты провожала и обещала
Синий платочек беречь…
Девчата пели протяжно и жалобно.
Ничего-то ты, Аннушка, не сберегла…
А может, сберегла?…
Интересно, тракторист испытывает такое же волнение, какое чувствовал мужик, выходя в поле с сохой? Любят ли доярки своих коров так, как мать любила Буренку?…
Девчата еще пели, но Анна уже не прислушивалась к песням. Она просто устала, было уже невмочь…
К вечеру звено засадило четыре гектара. Больше всех одолела Милочка. Смешная девчонка, чуть ли не моложе всех, худенькая, силы в ней не видать, но в работе мало кому удается ее обойти. Маленькая, да удаленькая!
Возвращались домой куда медленнее, чем шли в поле.
— Туговато, — призналась Милочка.
— А как завтра?
— Неужто утремся?
Они разошлись с уважением друг к другу. Никто не упал духом, все были уверены, что назавтра никто не раскиснет.
Когда Анна вернулась домой, палисадник тонул в сумеречном полусвете. Поднялась на крыльцо. Постояла. За дверью пело радио. Она открыла дверь. Алексей сидел за столом. Он тотчас выключил репродуктор. Из-за печки вышла свекровь.