– За чем же дело стало? – продолжал я допытываться.
– А затем и стало, что никак разобраться не можно…
– Да ты расскажи толком!
– Э-эх! Да что уж рассказывать… Одно слово, дело наше вышло дрянь! – почесав затылок, начал Алексей. – Воля-то, братец ты мой, ведь порешилась еще при старом барине, при Василье Иваныче, а посредником[1] в те поры был у нас Митрий Михайлыч – чай, помнишь! Барин-то наш ему кумом приходился, все у него детей крестил… Ну, вот этаким-то манером Митрий Михайлыч нам болото в надел и отхватил… Пустой Лог знаешь, поди, – в ту сторону, к Верейкину. Уж точно что – пустой лог… ни лесу, ни покосу, а там – только мох растет да белоус… А что за трава белоус, сам знаешь: ни к лешему не годится… Ни в корм ее, ни в подстилку! Прямо сказать, самая пустая трава… Посмотрели наши мужики, потолковали да и говорят: «Не возьмем мы Пустого Лога!» А Митрий Михайлыч ходит по пустоши да тросточкой в землю тычет: «Чтой-то вы, братцы, говорит, делаете? Земля-то, говорит, – чистый чернозем. Этакую-то землю даже и поп возьмет, не токмо что, говорит, вашему суконному рылу. Ежели, говорит, теперича кочки срезать, канавку прокопать вот тут да там, так земля-то, говорит, совсем преобразится, – у вас, говорит, на этакой земле не токмо что трава, виноград расти станет». А мы опять ему: «Нет, ваше благородие! Хошь что скажи, не возьмем мы этого лога! Винограду-то еще дожидайся, зубы, гляди, позеленеют до той поры, а за землю-то плати! Не заплатишь, спиной ответишь за этот самый виноград-то!» Хошь лесу-то нонече и мало стало в нашей стороне, а прутья-то все-таки есть. Спуску, братец мой, не дают…
– Ну, как же вы сделались? – спросил я.
– Да так и сделались… и говорим ему: «Ведь в «Положении», ваше благородие, сказано, чтобы отводить наделы из той земли, какой мы владели до воли, а Пустым Логом, говорим, мы не пользовались, да и никто испокон веку не пользовался им, потому – земля бросовая, ни к чему». А он на нас: «Вы, говорит, криво толкуете «Положение»! Ежели, говорит, из прежнего вашего владения наделов не выходит, так помещик, говорит, волен прирезать земли, где ему угодно». Чуешь, братец, куда он загнул?
Я молча кивнул ему головой.
– Так мы в ту пору и не столковались. Митрий Михайлыч с барином написали было уставную грамоту, а мы согласия не дали – так у нас дело и пошло и пошло… После Митрия Михайлыча в посредниках у нас сидел Верхов, Владимир Александрович. Человек был ничего себе, добрый, все больше на скрипке играл. Выйдет, бывало, к нам, подбородком в скрипочку упрется, голову свернет в сторону, как журавль, и пиликает, пиликает, а сам все кланяется да кланяется… Мы на первым порах тоже, бывало, стоим да кланяемся, а потом как разобрали, что это он не кланяется, а так, значит, просто головой вертит, чтобы ему играть было способнее, – и мы перестали ему кланяться. А обходительный, тихий был господин – нечего пустое болтать. Выйдет, бывало, и спрашивает: «Что, голубчики, скажете?» Так и так, мол, говорим, пришли к вашей милости… «Все небось, говорит, о наделах вопрос». – «Так точно, мол, ваше благородие! О чем же нам больше?» – «Положились бы вы, говорит, лучше миром с помещиком! Василий Иваныч, говорит, человек покладливый. Попросите его хорошенько! Вы, значит, немножко уступите, он немножко прибавит вам полевых угодий. Вот и будет все отлично!» Говорит этак, а сам все на скрипке наяривает – только визготок стоит… А иной раз спохватится: «Опять, говорит, соврал!» Знамо, это он насчет скрипки… А старик наш, Крысан, слышит-то худо, не разобрал да один раз сдуру и ляпни ему: «Так точно, ваше благородие!» Я невольно рассмеялся.
– Нахмурился, братец ты мой, вдруг ровно проснулся, посмотрел на Крысана и говорит: «Совсем я не с вами разговариваю!» Ну, после того мы опять ему говорим: «Рады бы радостью мирно-то порешиться, да барин, говорим, уперся: ходили, просили – ничего не берет. Ослобоните, говорим, ваше благородие, от Пустого Лога! Никак нам невозможно принять его!» – «Вот ужо, говорит, я посмотрю, обойду все наделы… А теперь, говорит, мне некогда! дел много». А сам весь изогнется, смычком-то так и сверкает и ножкой притопывает. И так это, братец, иной раз он своей скрипкой проберет – сказать не могу, целый день после того в ушах звенит… Эх, шут его дери!
Алексей выразительно покачал головой.
– Ну, вот и пошли у нас суд и дело, – продолжал рассказчик. – Барин выставил своих свидетелей, мы своих, и пошли опять наделы осматривать. Пришли на Пустой Лог. Посредник наш ходит да посвистывает, то сорвет травку – понюхает, то сапогом землю пороет. «Что ж, говорит, господа-мужички! Я не вижу ничего худого, – земля, как земля». – «Разве, говорим, земля такая бывает? Это что? Мох да белоус – только и всего… Почто нам такую землю? Ежели бы, говорим, в нашей стороне олени водились, так хошь их кормили бы этим мохом; а то оленей нет, а скот есть не станет». – «Положим, говорит, на земле всякие перемены бывают: может, говорит, и у вас когда ни на есть олени заведутся»… А сам смеется. Известно, ему что! А нам-то не до шуток дело дошло… Так, братец, мы ничего и не выходили. Барин своих свидетелей, обыкновенно, чаем напоил, водкой попотчевал, ну, те и показали, что «земля удобная», а мы опять при своем остались. «Неудобная земля!» – говорим, да и шабаш… Погодя мало, опять мы пошли к Владимиру Александрычу. Вышел он опять к нам со скрипкой и триндикает. «Что, говорит, миленькие, скажете? Все небось о наделах?» – «Так точно, говорим, ваше благородие!» – «Не бойтесь, говорит, ничего! Все, говорит, хорошо обойдется. Вот ужо, говорит, погодите!» А сам на скрипке-то как завизжал да завизжал – просто все нутро выворотил… Лучше бы, кажется, посади он нас в «холодную» – легче было бы! Ей-богу, право! Тут я достал папирос, и мы с Алексеем опять закурили.