«Зря я так испугалась, быть этого не может. И чего только в голову со страху не лезет», — отбросила от себя она то, что смутило и обеспокоило ее: «Часы и статуй».
Вечером вдоль забора замаячила знакомая кепка. Надя набросила кофту и выбежала за калитку на улицу.
— Как Большой театр, стоит на месте? — в сумерках, блестя глазами, приветствовал ее Сашок.
— Ты что, с неба свалился? — возмутилась Надя. «Не может он не знать — весь поселок кипит».
— А что? — удивленно спросил Сашок — Чего приключилось?
— А то! Дачу художника ограбили и Нюрку убили, вот чего приключилось!
— Да ну? Не слышал, не знаю!
И по тому, как безразлично он произнес свое «да ну», Надя уловила, скорее почувствовала, фальшь в его голосе.
— Врешь ты, не притворяйся, — раздраженно оборвала его она. — На твоей толкучке только об этом и говорят…
— Ты, конечно, лучше знаешь, о чем на толкучках говорят, а я там не бываю, не интересуюсь, — дела поважнее есть.
— Прямо не бываешь, шибко занят!
— Уезжаю завтра утром, проститься пришел.
— Уезжаешь? Что так? — чуть не поперхнулась Надя. Оказывается, сама того не подозревая, она успела привязаться к этому «никудышному» парню и теперь была неприятно удивлена.
— Ауфидерзейн-гуд-бай-покедова! — пошутил Сашок, но чуткое Надино ухо уловило: ему совсем не весело.
— Что ж, скатертью дорога! — сказала она, всем видом показывая, что ее совсем не трогает его отъезд, ей безразлично.
— И все?
— Еще попутного ветра могу пожелать.
— И на том спасибо, — обиделся Сашок.
К станции подошли молча. На душе смутно, неспокойно. Жалко бедолагу Сашка, и все привязывается неотступная мысль, та поразившая ее в милиции: «Почему часы и какой-то статуй? И что за статуй такой? «В виде лягушки, что ли», — сказала Люся-паспортистка.
Не выдержав, Сашок спросил:
— Что ж ты так и не спросишь, куда еду?
— А мне что? Твое дело!
Сашок уже догадался, что Надя в плохом настроении, а ему хочется расстаться мирным путем.
— Погоди! Я пришел попрощаться, а ты надулась, как клещ.
— Что же ты раньше никуда не собирался, а тут вмиг и всполошился?
— Ехать мне надо. Нельзя мне здесь оставаться, понимаешь? — горячо зашептал Сашок в самое Надино ухо.
— Вот оно что! Понимаю, как не понять! Убегаешь значит? От кого? — Она попыталась заглянуть ему в глаза. Не шутит ли?
Но ему, видно, не до шуток. На всегда самоуверенно-нагловатом его лице растерянность и тревога. Куда девалась презрительная усмешка? Смятение и испуг почувствовала Надя.
— Послушай, — начал он, — я хотел тебя попросить, если
В этот момент от станции с ревом тронулась электричка, и он замолк. Но именно в эту секунду Надя решилась сказать ему все, чем мучилась весь день.
— Что ж, нашкодил, надо сматываться?
— Что? Что ты сказала?
— А то сказала! Ты это со своими дружками Нюрку убил, некому больше!
— Ты что, очумела? — Ей видно в неверном свете платформы, как он испуганно дернулся.
— Ты, ты, только ты мог знать про часы и лягушку. Это я тебе о них сказала, — уже не бегу бросила ему Надя. В подземном переходе им встретились люди, и она вынуждена была замолчать, но, вынырнув на улицу, тут же продолжила:
— Не бреши, только ты мог знать, что Нюра была одна, вы подсмотрели, как я возвращалась без Дины Васильевны.
— Заткнись, дура! Говорю тебе, не убивал! — злобно зашипел Сашок и с силой тряхнул ее за плечи, стараясь заставить замолчать. Его перекошенное гневом лицо страшно. Но Надю уже не остановить. Ее уже «обуял бес», как говорила тетя Маня. В припадке ярости она теряла рассудок, не зная страха.
— Тварь! Подлая тварь! — завопила она, вырываясь от него.
— Пусти меня сейчас же!
Хорошо еще, что поблизости никого не было, хотя сцены «семейной драмы» малаховцам не в диковину. Их не удивишь.
— Правильно говорили: «свои это, свои сделали!» — на ходу выкрикивала она. Слезы обиды и гнева застилали ей глаза. Быстрыми шагами она припустилась к дому.
— Я-то, дура стоеросовая, зачем, зачем рассказала про часы, про лягушку? Чужим добром хвасталась, думала, человеку…
— Постой, Надя! — догнал ее Сашок. — Не блажи, послушай меня! Я правду говорю, отцом-матерью клянусь, не убивал я!
Надя замедлила шаги, она была готова выслушать Сашка. «А вдруг ошиблась? Дело ведь какое страшное. Отцом-матерью клянется! Может, зря оговорила?» Она и рада ошибиться бы.