Итак, этот день, который мог бы послужить делу обороны, закончился безрезультатно. Неорганизованность, недисциплинированность патриотов позволила правительству восстановить репутацию, которой оно пользовалось в сентябре. Оно воспользовалось этим для того, чтобы в ту же самую ночь сорвать все плакаты Дориа и Шельхера. Оно согласилось на проведение муниципальных выборов 5‑го ноября, но взамен потребовало проведения плебисцита, сформулировав его вопрос в таком виде: «Те, кто желают поддержать правительство, голосуют «да»». Напрасно Комитет двадцати округов выпускал манифест, напрасно Réveil, Patrieen Danger, Combat перечисляли сотню причин, по которым необходимо сказать: «нет». Через шесть месяцев после плебисцита, сотворившего войну, подавляющее большинство парижан проголосовало в плебисците, сотворившем капитуляцию. Пусть Париж помнит об этом и казнится. В опасении за двух–трех человек парижане открыли кредит доверия правительству, которое прибавило к высокомерию неспособность, и произнесли «Я поддерживаю тебя» 322 000 раз. Армия, ополчение дали 237 000 «да». Лишь 54 000 граждан и 9 000 солдат смело сказали «нет».
Как случилось, что эти 60 000 человек, столь здравомыслящих, проворных и энергичных, не смогли повлиять на общественное мнение? Это случилось просто потому, что им недоставало кадров, методики, организаторов. Чувство осажденной крепости не смогло дисциплинировать ни лихих революционеров, находившихся несколькими неделями прежде в таком страшном смятении, ни патриархов 1848 года. Такие якобинцы, как Делеклюз и Бланки, вместо руководства людьми, замкнулись в кругу друзей–единомышленников. Феликс Пиа, колебавшийся между идеями справедливости и литературным экстазом, продемонстрировал практичность (18) лишь тогда, когда пришлось спасать собственную шкуру. Другие, Редлю—Роллен, Луи Блан, Шельхер, бывшие надеждой республиканцев в условиях Империи, вернулись из ссылки мелочными, больными, прогнившими до основания тщеславием и эгоизмом, лишенными смелости или патриотизма, презирающими социалистов. Денди якобинства, которые называли себя радикалами, Флоке, Клемансо, Бриньон и другие демократические политики, старательно держались в стороне от рабочих. Старые монтаньяры обособились в собственную группу и никогда не входили в Комитет двадцати округов, который нуждался лишь в методике и политическом опыте, чтобы овладеть властью. Поэтому комитет оставался лишь средоточием эмоций, а не руководства — секцией Gravillers1870–71 г.г., дерзким, красноречивым, но, как его предшественница, откликавшимся на все посредством манифестов.
Но, еще теплилась надежда, горела лампа, не всегда яркая, но всегда дававшая свет. Какую роль будет играть теперь нижний слой среднего класса? Где его якобинцы, или даже кордельеры? На Кордери я вижу представителей нижнего слоя среднего класса, писателей и ораторов, но где его армия?
Повсюду тишина. Помимо предместий, Париж выглядит обширной больничной палатой, где никто не осмеливается говорить в полный голос. Это моральное самоограничение представляет собой подлинный психологический феномен осадного положения, тем более удивительный, что это самоограничение сосуществовало с поразительным духом сопротивления. Люди, готовые идти на смерть вместе с женами и детьми, заявляющие: — Мы скорее сожжем свои дома, чем отдадим их врагу (19) — сердятся на любое проявление сомнений в отношении обоснованности нахождения у власти деятелей из ратуши. Если они боятся легкомысленных политиков, фанатиков или соглашателей-