5‑го и 7‑го они возобновляли голосование на своем плебисците, выставив двадцать мэров, предложенных Араго. Четверо из мэров, Дюбэй, Вотрэн, Тирар и Десмаре, были чистыми реакционерами. Большинство же помощников придерживались либеральных взглядов. Предместья, стоявшие всегда на страже, выбрали Делеклюза в девятнадцатом округе и Ранвийе, Мийера, Лефрансэ и Флуранса — в двенадцатом округе. Последние не могли занять свои места. Правительство, вопреки конвенции Дориа и Тамисье, издало ордера на их арест, а также на арест двадцати других революционеров (20). Таким образом, из 25 избранных мэров и их помощников не было и десяти революционеров.
Это подобие муниципальных советников считало себя распорядителем в деле обороны. Они не позволяли себе никаких острых вопросов, вели себя максимально покладисто, занимаясь подпиткой и обслуживанием больного детища Трошю. Они позволили наглому и бездарному Ферри быть выдвинутым в центральную мэрию, а Клеману—Томасу, палачу движения июня 1848 года, стать командующим Национальной гвардией. Ощущая в течение 70 дней от часа к часу падение доверия к правительству, они не находили в себе честности и смелости спросить его: — Куда вы нас ведете?
В начале ноября еще ничего не было потеряно. Армия, ополчение, морская пехота, согласно данным плебисцита, составляли 246 000 солдат и 7 000 офицеров: в Париже можно было легко мобилизовать 125 000 гвардейцев, способных к военным действиям, и 129 000 оставалось для обороны внутренних районов страны (21). В течение нескольких недель можно было обеспечить войска необходимым вооружением, особенно пушками, каждый парижанин традиционно гордился тем, что мог отказаться от хлеба, чтобы обеспечить свой батальон пятью караваями. — Где, — спрашивал Трошю, — найти 9 000 артиллеристов? — Как где, в каждой парижской механической мастерской можно было обнаружить команды пушкарей, что вполне убедительно доказала Коммуна. То же самое изобилие возможностей существовало во всем другом. Париж был наводнен инженерами, надзирателями и мастерами, из которых можно было подготовить офицеров. В городе содержалось без употребления все необходимое для победоносной армии.
Подагрические блюстители строгой дисциплины в регулярной армии усматривали в этом лишь варварство. Этот Париж, который не был бы для Гоша, Марсеа и Клебера (военачальники Французской революции) ни слишком неопытным, ни слишком надежным, ни слишком безупречным, был именно таким для нынешних генералов, представлявших собой отстой Империи и Орлеанизма, — для Виноя в декабре, для Дюкро, Люзана, Лефло и окаменелостей, типа Шабу—Латура. В своем узком кругу они немало потешались над обороной (22). Обнаружив, однако, что шутка слишком затянулась, они пришли 31-декабря в ярость. Они питали непреодолимую, безумную ненависть к Национальной гвардии, и отказывались ее использовать до самого последнего часа.
Вместо того, чтобы спаять силы Парижа, обеспечить их одними кадрами, одинаковой формой, одним флагом и гордым названием Национальная гвардия, Трошю разделил их на три вида: армию, ополчение и гражданских лиц. Таково естественное следствие его отношения к обороне. Армия, подстрекавшаяся штабом, разделяла его ненависть к Парижу, который навязал ей, как утверждалось, бесполезные заботы. Ополчение из провинций под воздействием своих офицеров, представлявших собой сливки провинциальных землевладельцев, испытывало также раздражение. Все кто, считали Национальную гвардию презренной, презирали ее и говорили: — “Lesá outrance! Lestrentesouse!” — Они маргиналы! Они живут на 30 су! — С началом осады парижане получали 30 су в качестве пособия. Конфликтов следовало ожидать каждый день (23).
31 октября в реальном состоянии дел ничего не изменилось. Правительство сорвало переговоры, которые, несмотря на свою победу, не могло бы вести без подрыва собственной устойчивости. Оно санкционировало своим декретом формирование маршевых рот в Национальной гвардии и ускорение выплавки пушек, но верило в успех обороны ни на йоту больше, все еще ориентируясь на замирение с врагом. Его больше всего беспокоили беспорядки (24). Власти хотели спасти Париж не только от «безумия осады», но, прежде всего, от революционеров. К этому их подталкивала крупная буржуазия. Еще до 4‑го сентября она провозгласила, что «не будет воевать, если вооружат рабочий класс и если он получит шанс на собственное преобладание» (25). Вечером 4‑го сентября Жюль Фавр и Жюль Симон ходили в Законодательное собрание для того, чтобы разъяснить и заверить буржуазию, что новые арендаторы здания не нанесут ему ущерба. Но неумолимый ход событий вооружил пролетариат, и первейшая цель буржуазии заключалась в том, чтобы сделать оружие в его руках неэффективным. В течение двух месяцев буржуа ожидали удобного момента, и плебисцит показал им, что этот момент наступил. Трошю владел Парижем, а буржуа владели Трошю посредством духовенства тем более надежно, что, по собственному убеждению, он руководствовался только своей совестью. Странной была эта совесть. В ней было полно опускающихся люков, более сложного устройства, чем на театральной сцене. С 4‑го сентября генерал счел своим долгом дурить Париж такой фразой: — Я сдам Тебя, но для Твоего же блага. — После 31‑го октября он уверовал, что его миссия стала двоякой. Он усматривал в себе архангела, Св. Михаила общества, которое находилось под угрозой. Это знаменует второй период обороны. Возможно, он восходит к формированию кабинета на Почтовой улице, поскольку церковные иерархи осознавали более ясно, чем кто–либо еще угрозу военной подготовки рабочих. Их интриги отличались коварством. Радикальные реакционеры могли бы все испортить, ввергнуть Париж в революцию. Церковники прибегали к тонким трюкам в своей негласной деятельности, отслеживая каждое действие Трошю, поощряя его антипатию к Национальной гвардии, проникая везде: в генштаб, госпиталя, даже в мэрии. Подобно рыбаку, тянущему слишком большую добычу, они сбивали с толку парижан, явно позволяя жертве плыть в своей стихии, а затем, добивая ее внезапно ударом гарпуна. 28‑го ноября Трошю дал первое представление под аккомпанемент оркестра. Генерал Дюкро, командовавший парадом, выставил себя царем Леонидом. Он заявил: — Клянусь перед вами и всей страной. Я вернусь в Париж либо мертвым, либо с победой. Может, вы увидите меня сраженным, но никогда не увидите отступающим. — Эта тирада привела Париж в восторг. Парижане вообразили, что им предстоит битва при Жемапе, когда их волонтеры взяли высоты, оборонявшиеся при помощи артиллерии. На этот раз в боях должна была принять участие Национальная гвардия.