Для поощрения вешателей буржуазная пресса бросала им, в случае необходимости, венки.
«Какое восхитительное отношение к нашим офицерам и солдатам! — восторгалась «Фигаро». — Только французский солдат может воспрянуть так быстро и так достойно». «Какая честь! — восклицала «Журналь де Деба». — Наша армия преодолела свои напасти посредством бесценной победы».
Так армия отомстила Парижу за свои поражения. Париж считался врагом наравне с Пруссией и заслуживал пощады тем меньшей, что армия добивалась восстановления своего престижа. Для полноты сравнения за победой последовал триумф. Римляне не прибегали к нему по итогам гражданской войны. Господин же Тьер не устыдился провести парад своих войск на глазах у иностранцев, в еще дымящемся Париже. Кто после этого осмелится порицать федералов за то, что они сопротивлялись армии версальцев так же, как и пруссакам?
И когда иностранцы проявляли такую злобу (216)? Казалось, смерти лишь разжигали их кровожадность. В воскресенье 28‑го мая около пятидесяти пленных было расстреляно возле мэрии одиннадцатого округа. Отнюдь не из праздного интереса, но из потребности знать правду, мы отправились, рискуя быть опознанными, взглянуть на трупы, лежавшие на мостовой. Там лежала женщина, ее юбка была задрана вверх, из изрезанного тела вывалились внутренности, расчленением которых штыком забавлялся морской стрелок. Офицеры, стоявшие в нескольких шагах, не препятствовали ему. Глумясь над трупами, победители поместили у них на груди надписи: «убийца», «вор», «пьяница» — и вставляли горлышки бутылок во рты некоторых из них.
Можно ли оправдать такое зверство? Официальные сообщения упоминали немного смертей среди версальцев — 877 за все время операций с 3‑го апреля по 28‑е мая (217). Злоба версальцев не имеет оправдания. Когда горстка возбужденных людей отомстила за тысячи своих соотечественников, расстреляв шестьдесят три их заклятых врага (218) из 300 попавших в плен, реакция лицемерно закатывала глаза и протестовала праведным гневом. Что скажут эти законники по поводу суда тех, которые методично, не опасаясь неблагоприятного исхода сражения, и, к тому же, после окончания битвы, расстреляли 20 000 человек, из которых три четверти не участвовали в боях? Все же некоторые проблески гуманизма были заметны у солдат, которые возвращались после казней с опущенными головами, но офицеры ни на секунду не умеряли свою свирепость. Они убивали пленников даже после воскресенья и кричали: — Браво! — во время экзекуций. Мужество жертв они определяли как наглость (219). Да ответят они за свои позорные поступки перед Парижем, Францией и новым поколением.
Наконец, смрад бойни стал ощущаться самыми неистовыми палачами. На них действовала, если не жалость, то мор. Мириады мух роились вокруг разлагавшихся трупов. Улицы были завалены мертвыми птицами. «Авенир либерал», перепевая хвастовство прокламаций Мак‑Магона, поместила слова Флешье: — Он прячется, но слава его находит. — Скандальная известность выдавала Тюренна 1871 года вплоть до Сены (220). На ряде улиц трупы загромождали тротуары, глядя на прохожих своими невидящими глазами. В Сен‑Антуанском предместье они лежали повсюду грудами, наполовину белые от хлорки. В Политехническом училище трупы занимали площадь в 100х 3 кв. метров. В Пасси, не самом крупном районе казней, возле Трокадеро скопилось 1 100 трупов. Их присыпали тонким слоем земли, но все равно выступали их ужасные профили. «Кто не забудет, — писала «Темп», — даже если видел это всего один раз, площадь, нет, склеп башни Сен‑Жак? Из влажной земли, перевернутой лопатой, показывались головы, руки, ноги и руки. Виднелись профили трупов в мундирах Национальной гвардии, вдавленные в землю. Это было ужасно. Затхлый, зловонный смрад шел от сада, в некоторых местах он становился невыносимым». Дождь и жара ускорили гниение, вновь показались распухшие тела. Слава Макмагона проявлялась слишком хорошо. Газеты испугались. «Этим негодяям, — писала одна из них, — которые нанесли нам так много вреда при жизни, нельзя позволять делать это после смерти». А те, кто подстрекали к кровопролитию, завопили: — Хватит!