Затем настало время речи прокурора. Гаво, оставаясь верным полученным инструкциям, доказывал, что Париж сражался шесть недель для того, чтобы дать возможность кучке людей украсть остаток государственной казны, сжечь ряд домов и расстрелять нескольких жандармов. Этот страж закона в эполетах опрокинул, как военный, все доводы, которые выстраивал как юрист. — Коммуна, — говорил он, — действовала как правительство, — а через пять минут он отказывал членам Совета Коммуны в статусе политических деятелей. Упомянув в своем выступлении различных обвиняемых, он сказал о Ферре: — Не буду тратить свое и ваше время на обсуждение многочисленных обвинений, выдвинутых против него. О Журде он говорил: — Цифра, которые он здесь приводил, совершенно нереальны. Я не стану злоупотреблять вашим временем для их обсуждения. — Гаво утверждал, будто во время уличных сражений Журде получил приказ Комитета общественной безопасности передать по тысяче франков каждому члену Совета, будто лишь около тридцати из них получили эту сумму. — Они поделили между собой миллионы, — говорил Гаво. Люди, подобные ему, верили этому. Какой властитель когда–либо оставлял власть без того, чтобы унести с собой миллионы? Прокурор долго обвинял Круассе в краже бумаги для печатания своей газеты, другого обвиняемого — в сожительстве с любовницей. Тупой ландскнехт не мог понять, что, чем более он унижал людей, тем выше поднимал престиж Революции, столь жизнеспособной, несмотря на все ренегатства и просчеты.
Аудитория поддержала обвинение неистовыми аплодисментами. В заключение прозвучали выступления как в театре. Мерлин разрешил адвокату Ферре произнести защитительную речь, но Ферре заявил, что желает защищать себя сам и начал читать.
Ферре: — После заключения мирного договора, за которым последовала позорная капитуляция Парижа, республика оказалась в опасности. Люди, унаследовавшие Империю, барахтались в грязи и крови…
Мерлин: — Барахтались в грязи и крови! Здесь я вынужден остановить вас. Разве ваше правительство находилось не в том же положении?
Ферре: — Цепляясь за власть, они подготовили гнусный переворот, хотя народ в большинстве своем их презирал. Они упорно отказывали Парижу в выборе муниципального Совета…
Гаво: — Это ложь.
Мерлин: — То, что вы говорите, Ферре, неправда. Продолжайте, но в третий раз я лишу вас слова.
Ферре: — Честные и правдивые газеты подавлялись. Лучшие патриоты осуждались на смерть…
Гаво: — Пленнику нельзя позволять зачитывать такое. Я буду требовать применения закона.
Ферре: — Роялисты готовили раздел Франции. Наконец, в ночь на 18‑е марта они почувствовали себя готовыми, и попытались разоружить Национальную гвардию и произвести аресты республиканцев..,
Мерлин: — Хватит, садитесь. Я разрешаю говорить вашему адвокату.
(Адвокат Ферре попросил, чтобы его подзащитному позволили закончить последние предложения своего заявления, и Мерлин уступил.)
Ферре: — Как член Коммуны, я в руках ее победителей. Они хотят заполучить мою голову, пусть берут ее. Я никогда не спасался трусостью. Я жил и умру свободным. Добавлю лишь одно слово. Судьба капризна. Я вручаю судьбе заботу о сохранении памяти обо мне и об отмщении меня.
Мерлин: — Памяти убийцы!
Гаво: — Такие манифесты следует отослать в колонию преступников.
Мерлин: — Все это не оправдывает преступления, за которые вас судят.
Ферре: — Это означает, что я принимаю судьбу, которая меня ждет.
Во время пикировки между Мерлином и Ферре зал хранил молчание. Окончание выступления Ферре сопровождалось злобным шиканьем. Председатель суда был вынужден прервать заседание, и пока судьи выходили из зала, барристер попросил защиту обратить внимание на то, что председатель назвал Ферре «убийцей».
Аудитория отреагировала на это замечание свистом. Адвокат окинул негодующим взглядом состав суда, ложу прессы и зрителей. Злобные возгласы доносились со всех углов зала. Голос адвоката потонул в них на несколько минут. Мерлин излучал довольство. Наконец, ему удалось водворить тишину, и он галантно ответил: — Признаю, что я употребил выражение, которое упомянул адвокат. Суд учтет ваши заключения.