Но на всеобщих выборах люди не забыли побежденных. Амнистия стала паролем во всех крупных городах, это требование было записано первым пунктом в программах демократических сил. На всех публичных мероприятиях кандидатов на выборах спрашивали, прежде всего, об амнистии. Радикалы, со слезами на глазах и руками, прижатыми к растроганным сердцам, обязывались требовать свободной и полной амнистии. Даже либералы обещали «искоренить последние следы наших гражданских конфликтов», как имеет обыкновение выражаться буржуазия, когда снисходит до мытья мостовых, которые сама же обагрила кровью.
На выборах в феврале 1876 года преобладали республиканцы. Поднялись на поверхность известные гамбеттисты. Свора адвокатов, либеральных землевладельцев заполонила провинции с призывами к свободе, реформам и примирению. Реакционного министра Бюффе прокатили повсюду, даже в глухой провинции. Газеты радикалов объявили демократическую республику раз и навсегда утвердившейся. Одна из них в припадке энтузиазма воскликнула: — Пусть нас проклянут, если мы не завершим эпоху революций!
Надежды на амнистию теперь стали реальными. Нет сомнений, что это была благая весть, которой восстановительная Ассамблея дала сигнал о своем радостном явлении народу. Конвой ссыльных был готов отправиться в Новую Каледонию. Виктор Гюго призвал президента, Макмагона отложить отправку до дебатов и, несомненно, благоприятного решения двух палат Ассамблеи. Наскоро организованная петиция собрала в течение нескольких дней свыше сотни тысяч подписей. Вскоре вопрос об амнистии затмил все остальные, и министерство настояло на его немедленном обсуждении.
На стол выложили пять предложений. Только одно из них требовало полной и законченной амнистии. Другие исключали преступления, квалифицированные как обычные преступления, в число которых включили газетные статьи. Палата назначила комиссию по выработке доклада. Семь членов комиссии из десяти высказались против всех предложений.
Гамбеттисты показали себя. Это был тот же мелкобуржуазный класс без идей и смелости, жестокий к народу и подобострастный к Цезарю, а также мелочный и иезуитский. Рабочие, в которых уже стреляла в июне 1848 года Ассамблея республиканцев, увидели в 1876 году, как республиканская Ассамблея заковывает их в цепи, выкованные провинциалами.
Предложение о полной и совершенной амнистии поддержали те самые радикалы, которые воевали с Коммуной и подстрекали Тьера. Теперь они стали львами демократии Парижа без социалистической прессы, без общественных трибун, без истории Коммуны, отслеживавшейся военными трибуналами на предмет поиска новых жертв. Без революционных избирателей. В городе, обескровливанию которого способствовал Луи Блан, округа соревновались за честь избрания его своим мэром. Депутатом от Монмартра стал Клемансо, человек, который 18‑го марта приветствовал захват Леконтом пушек.
Он сделал пустое, искажающее, робкое объяснение причин событий 18‑го марта, но постарался не затрагивать подлинных проблем. Другие радикалы привлекали внимание к побежденным тем, что унижали их. — Вы абсолютно ошибаетесь в оценке характера этой революции, — говорил авторитетно Локрой. — Вы видите в ней социальную революцию, когда, на самом деле, это приступ истерии и лихорадки. — Флоке, выдвинутый кандидатом в наиболее революционном округе, где погиб Делеклюз, назвал борьбу парижан «отвратительной». Марку глубокомысленно заявил, что Коммуна была «анахронизмом».
Никто, даже среди крайне Левых, не посмел мужественно сказать стране правду. — Да, они были правы в своем стремлении взяться за оружие, эти парижане, которые помнили июнь и декабрь. Да, они были правы в убеждении, что монархисты готовят заговор против революции. Да, они были правы в стремлении сопротивляться не на жизнь, а на смерть нашествию клерикалов. — Ни один не посмел рассказать о кровавой бойне, призвать власти дать разъяснения по этому поводу. Они были даже менее откровенны, чем «Анкет Парлементэр». Из этих вялых и поверхностных дебатов выясняется, что они проводились из опасения нарушить обещания, данные избирателям.
Для деятелей, павших так низко, ответ был достаточно ясен. Пока Тьер и Жюль Фавр рассуждали вокруг событий 21 марта 1871 года, премьер–министр Дюфор выступил по существу. — Нет, господа, — сказал он, — это не общественное движение, это по своим идеям, помыслам и даже действиям самая радикальная революция, которая когда–либо совершалась в мире. — А докладчик Комиссии говорил: — В нашей современной истории были времена, когда амнистия становилась необходимой, но мятеж 18‑го марта ни с какой точки зрения не может сравниться с нашими гражданскими войнами. Я вижу ужасное восстание, преступное восстание против всего общества. Нет, ничто не обязывает нас возвращать осужденным коммунарам гражданские права. — Громадное большинство аплодировало Дюфору, расточая похвалы военным трибуналам. Ни один радикал не посмел протестовать, потребовать от министра хоть один документ, единственное рациональное суждение. Нетрудно было возразить крайне Левым: — Замолчите, фарисеи, допускающие кровавые бойни людей, а затем оплакивающие их судьбу. Во время уличных боев вы молчали или ругали коммунаров, после их поражения говорили высокопарными фразами. — Адмирал Фуришон отрицал, что осужденных коммунаров уравняли с уголовными преступниками, отрицал жестокое с ними обращение. Он говорил, что они живут чуть ли не в цветущем саду. На упрямые утверждения о том, что были «восстановлены пытки», был дан изящный ответ: — Именно нас вы подвергаете пыткам».