Как только был подан сигнал о проведении выборов, явился сценарий, тщательно подготовленный, скоординированный, объединивший высокомерные группы консерваторов. Они составили списки кандидатов. Мы уже достаточно отдалились от октября, когда во многих департаментах они еще не смели выставлять своих кандидатов. Декреты о запрете избираться высшим бонапартистским функционерам затронули лишь теневых фигур. Коалиция, которая презирала людей, не вписавшихся в Империю, старательно сформировала персональный состав из аристократов в париках, процветающих землевладельцев, промышленных магнатов, деятелей, способных действовать бесцеремонно. Духовенство, искусно соединившее в своих списках легитимистов и орлеанистов, возможно, закладывало основу их подлинного сплава. Голосование проводилось методом плебисцита. Республиканцы стремились говорить о почетном мире. Крестьяне слышали только о мире любой ценой. Города хорошо знали, какую занять позицию. В большинстве своем они избрали либералов. Из 750 депутатов Ассамблеи 450 были урожденными монархистами. Очевидный лидер избирательной кампании, король либералов, месье Тьер получил поддержку в 23 департаментах.
Отчаянный примиренец был под стать Трошю. Один измучил Париж, другой — Республику.
I. Пруссаки входят в Париж
Ни глава исполнительной власти, ни Национальная Ассамблея, поддерживающие и укрепляющие друг друга, не сделали ничего, чтобы стимулировать восстание Парижа.
Вторжение вернуло «Бесподобную палату» (Chambreintrouvable) 1816 года (ультраправое крыло парламента, существовавшего во время реставрации Бурбонов в 1816 году). После мечтаний о возрожденной Франции, возносящейся к свету, почувствовать себя отброшенным на полвека назад, под ярмо иезуитов Конгрегации, жестоких деревенщин! Нашлись люди, которые упали духом. Многие заговорили об эмиграции. Не способные думать вещали: — Палата продержится всего лишь день, поскольку она не имеет никакого мандата, кроме права решать вопрос о войне и мире. — Однако те, которые следили за прогрессом заговора и ведущей ролью, которую играло в нем духовенство, заранее знали, что эти люди не позволят Франции вырваться из своих рук до ее полного крушения.
Деятели, только что бежавшие из объятого голодом, но яростного Парижа, обнаружили в Ассамблее Бордо, Кобленц первой эмиграции, однако облеченный на этот раз властью насыщать злобой, которая копилась в течение 40 лет. Клерикалам и консерваторам впервые было позволено, без вмешательства императора или короля, беспрепятственно подвергать нападкам атеистический, революционный Париж, который так часто сбрасывал их ярмо и расстраивал их планы. Их желчь вылилась на первом же заседании. В дальнем конце зала, старик, который одиноко сидел на своем месте и которого все сторонились, поднялся и попросил выступить с обращением к Ассамблее. Под его плащом алела красная рубашка. Это был Гарибальди. При объявлении его имени он захотел выступить, сообщить в нескольких словах, что он уступает мандат, которым его удостоил Париж. Его голос потонул в реве негодующих голосов. Он продолжал стоять, подняв руку, но выкрики оскорбления усиливались. Однако и поддержка была рядом. — Провинциальное большинство — позор Франции! — Доносился с галереи молодой пронзительный голос, принадлежавший Гастону Кремье из Марселя. Депутаты вскочили, выкрикивая угрозы. Им ответили с галерей сотни — Браво! — заглушившие выкрики провинциальных депутатов. После заседания толпа приветствовала Гарибальди и освистывала его хулителей. Национальные гвардейцы продемонстрировали оружие, несмотря на гнев месье Тьера, который у перистиля бранил их командира. На следующий день народ вернулся, образовав ряды перед театром и заставив реакционных депутатов выносить его республиканский энтузиазм. Но реакционеры знали свою силу, и с самого начала заседаний повели свои атаки. Один из провинциалов, указывая на представителей Парижа, восклицал: — Они испачканы кровью гражданской войны! — А когда один из этих представителей произнес: — Да здравствует Республика! — провинциальное большинство освистало его со словами: — Вы лишь частичка страны. — На следующий день Палату окружили войска, которые не подпускали народ к республиканцам.