Нас били на всех позициях, а газеты Коммуны провозглашали победу. Введенная в заблуждение штабами, которые даже не знали имен генералов, Исполнительная комиссия объявила о соединении сил Флуранса и Дюваля в Курбевуа. Феликс Пиа снова осмелел, провозгласив шесть раз в своей Vengeur: — На Версаль! (113). Несмотря на утреннее бегство, общественный энтузиазм не спадал. Батальон из 300 женщин прошел маршем под красным флагом по Елисейским полям, требуя наступления на врага. Вечерние газеты сообщили о прибытии Флуранса в Версаль.
На крепостном валу открылась печальная правда. Длинные колонны гвардейцев возвращались в город через все ворота. В 6 часов вечера вне Парижа на плато Шатильон оставалась единственная армия. Несколько снарядов, разорвавшихся в ее рядах, завершили беспорядок. Часть людей были запуганы.
Дюваля, предпринимавшего отчаянные попытки сохранить боевой порядок, окружала всего лишь горстка людей, столь же решительно настроенных. Всю ночь генерал, обычно молчаливый, повторял: — Я не отступлю.
На следующий день в 8 часов утра плато и соседние деревни были окружены бригадой Дерроя и дивизией Пейе. — Сдавайтесь, и мы пощадим ваши жизни, — предложил федералам генерал Пейе. Парижане капитулировали. Версальцы немедленно схватили солдат, сражавшихся в рядах федереалов, и расстреляли их. Пленников погнали между двумя рядами стрелков в Версаль, во главе их колонны поставили офицеров с обнаженными головами и разорванными галунами.
В Пти—Бисетре встретили главнокомандующего Виноя. Он приказал расстрелять офицеров, однако командир конвоя сообщил ему об обещании генерала Пейе. — У пленных, — спросил Виной, — есть командир? — Я, — ответил Дюваль, выступив из их ряда. Вышел другой офицер и отрекомендовался: — Я начштаба Дюваля. — К ним присоединился командир волонтеров Монруж. — Вы мерзкие негодяи, — сказал Виной и, повернувшись к своим офицерам, добавил: — Расстреляйте их. — Дюваль с товарищами сочли недостойным отвечать. Они перескочили через канаву, прислонились к стене, на которой виднелась надпись «Дюваль — садовник». Раздевшись, они воскликнули: — Да здравствует Коммуна! — и погибли за нее. Один кавалерист сорвал с Дюваля сапоги и увез в качестве трофея (114), а редактор Figaro — его окровавленный воротник.
Итак, регулярная армия начала гражданскую войну с расстрелов пленных. Она началась 2‑го апреля. 3‑го апреля, в Шату, генерал Галифе расстрелял трех федералов, внезапно захваченных во время трапезы в гостинице. Затем он опубликовал свирепую прокламацию: — Войну объявили бандиты Парижа. Они убивали моих солдат. Я объявляю убийцам беспощадную войну. Я вынужден показать пример».
Генерал, назвавший парижских бойцов «бандитами», а убийства «примером» принадлежал к отбросам высшего общества, вначале отвергнутым, затем взлелеянным актрисами. Прославившийся разбоем в Мексике, он добился в течение нескольких лет командования бригадой, благодаря чарам своей супруги, игравшей ведущую роль в оргиях императорского двора. Нет ничего более поучительного в этой гражданской войне, чем эти вожди «честного народа».
Их банда в полном составе поспешила на авеню Парижа в Версале для встречи колонны пленников из Шатильона. Все перебежчики из Парижа, чиновники, денди, светские женщины и проститутки пришли, чтобы бить с яростью гиен федералов кулаками, тростями и зонтиками. Они подбрасывали кепи и плащи с криками: — Смерть убийцам! На гильотину их! — Среди этих убийц был географ Элизе Реклю, захваченный вместе с Дювалем. Чтобы дать возможность толпе выместить свою ярость, конвой сделал несколько остановок, прежде чем увести пленных в казармы жандармов. Их загнали на пристань Сатори, а затем увезли в Брест на платформах для скота.
Пикар хотел объединить всех честных людей провинций такой сентенцией. «Подлая демагогия с подлейшим лицом, — телеграфировал этот прыщеватый Фальстаф, — еще не встретила осуждающего взгляда честных людей».
Вечером раньше, после бойни в Мон—Валерьяне и Шату, Тьер писал своим префектам: «Моральный эффект превосходен». Одиозное повторение этих слов: «Порядок царит в Варшаве» и «Ружье сотворило чудо». Увы, хорошо известно, что не французская буржуазия, а дочь народа произнесла великие слова: «Я никогда не воспринимала пролитие французской крови без содрогания».