Этот учитель английского — что он вообще знает? Сидит небось в пыльном кабинете, забитом книжками, которые он якобы прочитал, пьет чай и расхаживает в шарфе, а бороду подстригать ходит в парикмахерскую. Раздает «добрые» советы молодым паренькам, которые совершенно случайно что-то неплохо написали, а на последствия ему плевать.
— Потом об этом поговорим, — сказал я.
Но до отъезда Тома мы так и не поговорили. Я решил, что до «потом» у нас еще уйма времени. Или, может, это он сам так решил. Или Эмма. Пока он был дома, мы с ним ни разу не остались наедине, Эмма все хлопотала и суетилась вокруг нас, точь-в-точь бешеная наседка, кормила, накрывала на стол, убиралась и все болтала и болтала.
Я за эти дни что-то совсем умаялся. Даже засыпать стал прямо на диване. Дел было невпроворот: старые ульи требовали ремонта, заказы сыпались со всех сторон. Но силы вдруг куда-то подевались, а ощущение было такое, словно у меня жар. Но на самом деле не было у меня никакого жара, я даже температуру померил — заперся в ванной и отыскал в аптечке термометр. Голубой, с нарисованными на нем медвежатами. Эмма купила его давным-давно для Тома, когда тот был совсем крохой. В инструкции я прочитал, что, мол, такой термометр очень быстрый и ребенок не будет мучиться дольше положенного. Однако у меня с термометром не заладилось и ждать пришлось довольно долго. До меня доносилось приглушенное воркование Эммы и голос отвечавшего ей Тома. А я стоял враскоряку в ванной с металлическим градусником в заднице, который до этого по меньшей мере раз сто побывал в попе моего малолетнего сына. Эмма, вообще, чуть что — сразу бросалась мерить температуру. Меня вдруг охватило отчаяние, а потом запищал градусник, сообщивший на своем электронном языке, что с моим телом все в порядке, хотя чувствовал я себя так, будто пробежал марафон. Или, по крайней мере, мне казалось, что у бегунов именно такое ощущение и бывает.
Хотя температуры у меня не было, я пошел и лег, никому ничего не сказав. Обойдутся как-нибудь без меня.
Эмма не умолкала, пока Том не сел в автобус на станции и не помахал нам в окно рукой. Физиономия у него прямо-таки светилась от радости. Ну а Эмма наконец успокоилась.
Мы махали ему руками, точно заводные куклы, руку вверх — вниз, вверх — вниз, одновременно. Глаза у Эммы заблестели, впрочем, может, и от ветра, но она, к счастью, не разревелась.
Автобус свернул на шоссе, а лицо Тома постепенно сделалось совсем маленьким. Я вспомнил вдруг тот, другой раз, когда он уезжал от меня на автобусе. Тогда на его лице тоже читалось облегчение. И еще страх.
Я помотал головой, отгоняя это воспоминание.
Автобус наконец скрылся за поворотом. Мы одновременно опустили руки, не сводя глаз с того места, где его не стало видно, будто по глупости ожидая, что он вдруг появится вновь.
— Да, — проговорила Эмма, — ну вот и все.
— Все? Это ты о чем?
— Жизнь дает нам их взаймы. — Она вытерла слезу, которую ветер смахнул с ее левого глаза на щеку.
Меня так и подмывало сказать что-нибудь едкое, но я смолчал, проникшись к той слезе нешуточным уважением. Я просто развернулся и зашагал к машине. Эмма заспешила следом, тоже слегка понурившись.
Я уселся за руль, но больше ничего сделать не смог. Я так долго махал рукой, что теперь она совсем ослабела.
Эмма пристегнулась — с этим у нее было строго — и повернулась ко мне:
— А чего мы не едем?
Я попытался поднять руку, но не вышло.
— Он с тобой об этом говорил? — спросил я, глядя на руль.
— О чем?
— О том, чего ему хочется. О будущем.
Она немного помолчала. А потом тихо сказала:
— Он обожает писать — ты же знаешь. И всегда так было.
— А я обожаю «Звездные войны». Но джедаем-то я от этого не стал.
— У него, наверное, какой-то особый талант.
— Так ты его поддерживаешь? По-твоему, он все отлично придумал, да? И так разумно? Прекрасный жизненный выбор? — Я повернулся к ней, выпрямился, стараясь выглядеть суровым.