Друзья помолчали — каждый был занят своими мыслями и чувствовал, о чем думает другой. Потом Пен сказал, что ему нужно идти к дядюшке, докладывать о своих успехах. Майор прислал ему очень недовольное письмо; майор стареет. "Мне бы хотелось, чтобы ты, пока я жив, прошел в парламент, обзавелся приличным домом и дал наследника нашему имени. А потом, — писал майор, — старый Артур Пенденнис может уступить дорогу младшему поколению — довольно он погулял по тротуарам Пэл-Мэл".
— Что-то есть подкупающее в этом старом язычнике, — сказал Уорингтон. — Он радеет о ком-то, кроме себя самого, или, по крайней мере, о какой-то другой части себя, кроме той, которую облекает его сюртук, — о тебе и твоем потомстве. Ему хочется, чтобы отпрыски Пенденнисов плодились и множились, и он надеется, что они наследуют землю. Старый патриарх благословляет тебя из окна клуба Бэя, а затем его уносят и погребают под плитами церкви в приходе Сент-Джеймс, откуда видна Пикадилли, и стоянка кебов, и кареты, поспешающие на высочайший прием. Конец возвышенный и назидательный.
— Новая кровь, которую я принесу в семью, сильно подпорчена, — задумчиво произнес Пен. — Будь моя воля, я не выбрал бы в основатели своего рода моего тестя Амори, или дедушку Снэлла, или наших восточных предков. Кстати, кем был этот Амори? Амори служил на корабле Ост-Индской компании. Бланш сочинила про него стихи — буря на море, несутся облака, могила моряка, герой-отец и прочее. Амори утонул где-то между Калькуттой и Сиднеем, когда плавал шкипером на местном корабле. Амори не ладил с бегум. Не везло ей, бедняжке, на мужей — ведь между нами говоря, сэр Фрэнсис Клеверинг, баронет — это червяк, каких…
— Каких еще не бывало среди наших законодателей, — закончил Уорингтон к немалому смущению Пена.
— Между прочим, — продолжал Уорингтон, — в Бадене я встретил нашего приятеля шевалье Стронга, в полном параде, при всех орденах. Он рассказал мне, что рассорился с Клеверингом, причем отзывался о нем примерно так же лестно, как ты, более того — дал мне понять — по-моему так, хотя не ручаюсь, — что, по его мнению, Клеверинг — отъявленный мерзавец. С ним был этот Блаундел, который в Оксбридже учил тебя играть в карты; время выявило все его достоинства — сейчас он более законченный мошенник, чем был в твои студенческие годы. Но всех там затмил знаменитый полковник Алтамонт — тот пользовался бешеным успехом, закатывал пиры всему обществу и, говорят, только и делал, что срывал банк.
— Дядюшке что-то известно про этого типа, и Клеверингу тоже. Что-то в нем есть louche [70]. Однако мне пора. Нужно быть послушным племянником.
И Пен взялся за шляпу.
— Я тоже пройдусь, — сказал Уорингтон, и они стали спускаться, но по дороге зашли в квартиру Пена, которая, как помнит читатель, находилась этажом ниже.
Здесь Пен опрыскал себя одеколоном и старательно подушил этой ароматической водой волосы и бороду.
— В чем дело? Курить ты не курил. Это моя трубка тебя продымила? — разворчался Уорингтон.
— Я нынче обедаю в женском обществе. Мои дамы проездом в Лондоне, остановились в гостинице на Джермин-стрит.
Уорингтон с добродушным любопытством поглядывал, как его молодой друг приводит свою особу в безупречно щегольской вид, надевает роскошную манишку и пышный галстук, блестящие как зеркало башмаки, новенькие перчатки. Сам Джордж был в грубых сапогах, в старой рубашке, разорванной на груди и обтрепавшейся у ворота от соприкосновения с его синей бородой.
— А знаешь, юноша, — сказал он просто, — мне нравится, что ты франт. Когда я иду с тобой по улице, я чувствую, будто у меня роза в петличке. И притом, ты не загордился. Во всем Темпле, наверно, нет человека, который бы так следил за собой; а ты, кажется, еще ни разу не устыдился моего общества.
— Перестань надо мной издеваться, Джордж!
— Вот что, Пен, — продолжал Уорингтон печально, — когда… будешь писать Лоре, передай ей от меня низкий поклон.
Пен покраснел, взглянул на Уорингтона и… залился безудержным смехом.
— Я же с ней и буду обедать. Я сегодня привез ее и леди Рокминстер из деревни… тащились целых два дня… ночевали в Бате… Джордж, идем вместе. Мне разрешено приглашать кого я хочу, а старуха вечно о тебе поминает.
Джордж отказался наотрез — ему нужно писать статью. Джордж заколебался и — о чудо! — наконец согласился. В наилучшем расположении духа они зашагали на Джермин-стрит. И снова ему светило дорогое лицо; снова звучал милый голос и нежная рука приветствовала его легким пожатием.